И, обнадеженный Роммом, я быстро сочинил «с Андроном» сценарий «Антарктида – страна чудес». Андрону в этом сценарии принадлежит одна фраза. Помню, печатая со страшной скоростью на андроновской чудной машинке, я крикнул: «Андрей! Быстро – название консервов, любое!» Андрей побагровел, напрягся – и выпалил: «Ананасы в соку!» Вот эта фраза и есть его вклад в этом сценарии. Насчет «Антарктиды». Не бог весть что, но «абсолютно профессионально». Характеры, коллизии, развитие – все путем. Была там – по тем временам – очень даже экспрессивная, символическая сцена – тракторист катил бочку через Антарктиду.

Когда я закончил стучать по машинке, и Андрон увидел готовый сценарий, и поставил под ним свою подпись, – то сел в кресло, сложил руки на животе – и долго крутил большими пальцами, а потом заорал: «Не верю!»…

Отрывки из сценария напечатали в «Московском комсомольце» – мы уже приписали в соавторы и Андрея Тарковского, которого привел Вася Шукшин. Тарковский хотел ставить «Антарктиду» как диплом. Ставить диплом его распределили на «Ленфильм». Но Козинцев, решавший на «Ленфильме» все, тянул время. А на «Мосфильме», где сценарий как бы проходил, Тарковскому не давали постановки. Андрон просил баснописца похлопотать, но осторожный С. В. Михалков с его чутьем решил чуть подождать – Андрон был еще только на первом курсе, чуть рановато даже для всемогущего гимнюка. Тарковский боролся за сценарий год. Но Козинцев «решил вопрос»: «Антарктида» была закрыта – за «антигероичность»! Я очень горжусь этой формулировкой до сих пор. Неявным образом мне был выдан фантастический комплимент – «за человечность». Спасибо, господин Козинцев!

К этому времени – в отсутствие М. Ромма, который поехал лечиться в Карловы Вары, – мой сценарий «Агитатор» на «Мосфильме» был тоже по-тихому закрыт новым директором студии – «за пессимизм и антигероичность в жизни геологов в Сибири» – что-то вроде, ну как всегда…

Дело пахло керосином.

Это был русский бег на месте.

Вернувшийся в Москву Ромм чертыхнулся, но ничего уже не мог сделать. Все начальство на «Мосфильме» поменялось. Время шло к застою. Сам Ромм пережил неприятные моменты. Его влияние на время ослабело.

Два наших с Роммом совместных проекта («Кое-что о Первой мировой войне» и «Застенчивый») были отвергнуты лично министром Госкино – на стадии тематической заявки.

Я стал нервничать. Конечно, у меня уже появлялись «выгодные» предложения, госзаказы. Можно было делать огромные деньги. (Бедный Гена Шпаликов на этом и сломался. Ему не дали дозреть. Соблазнили легкими деньгами.)

Меня спасли Бог и мамины правила. Я всегда отказывался (спросите бывшего моего постоянного редактора Леонида Нехорошева, он, слава богу, жив, хоть судьба нас и развела) от самых выгодных предложений, если требовалось хоть одну сценочку солгать, – вот откуда мое пресловутое «презрение», «высокомерие» по отношению к «коллегам», которые лизали, лгали, воспевали КПСС и КГБ, романтизировали палачей и тупиц, весь преступный строй в нашей стране.

Да, мои не-достатки – продолжение моих достатков – обычны для людей такого замысла. Март и ветер в душе. Не желание – жажда! Алчба Солнца – того самого «непобедимого Солнца»! Пожара, а не света, жестокой ясности, а не разумной четкости, «судорог восторга», а не корректной радости. Опьянения, а не возбуждения. Бражный пафос, язычество – и поклонение Нравственному Закону. Эйфории творчества, а не унылого «профессионализма». Полета, а не твиста. Комплекс позднего Ницше, скажете вы. Брюсов про это же:

Не помню дальше. Русский азиат? Нет, душевный вектор – к Христу, к гармонии! Но, конечно, не за обещанное им после смерти Воскресение, а просто – за красоту его блаженств!

«Никаких компромиссов в творчестве!» – слава богу, я не изменил этому принципу ни разу в жизни! Отсюда все мои неудачи и удача главная – чистая совесть в искусстве!

Жизнь – да, тут все спонтанно и путано, в полыхающей суете соблазнов, всевозможных наркотических привычек и похотей можно нечаянно перепутать вектор – как передернуть затвор. Но если у тебя настоящая Боль и настоящая Цель – то, даже срываясь в земном, ты будешь делать искусство «не по лжи».

Короче – характер «невыносимый», как удивительно лаконично напишет через сорок лет обо мне Андрон в своей книге «Низкие истины».

Да, Андрюша! Что верно, то верно! Из искусства меня «вынести», увы, уже нельзя. «Искусство – это мои штаны» – спасибо, Васвас! И твой лаконизм, Андрюша, я вполне понимаю – и сочувствую тебе.

Так долго терпеть рядом с собой человека, который все время тебя учит, который за тебя сочиняет, за тебя придумывает, – обидно! И вдобавок ко всему – пишет стихи, которыми так открыто восхищается твоя любимая жена, из бедных балерин вознесенная кланом так высоко!.. – и вдруг посмевшая тебя, Михалкова, бросить!

Неблагодарная, не оценила чести быть причисленной к роду настоящих то ли дворян, то ли коммунистов (это – смотря по сезону!).

Кстати, вообще о дворянах можно почитать у «невыносимого» Лермонтова: «А вы, надменные потомки/ Известной под…» – как там дальше?

А о дворянах, в частности об основателе клана, баснописце и гимнюке, – читайте у В. Катаева в «Святом колодце». Там все очень вдохновенно, подробно, и – с натуры!

А на этих страницах, за неимением места, кратко – и кротко! – объяснюсь все же – потому как мой круг гениев и патриотов Искусства меня как бы до сих пор осуждает за «связь» с Андроном. Объясняю: сначала Андрон мне просто нравился, он безотказно бегал за водкой и рассолом, играл мне Прокофьева – а я ведь помешан на музыке! И у него было множество пластинок, которые мы слушали с его чудесной правда женой Ириной, которая иногда перепечатывала мне стихи из «Доктора Живаго», и мы читали их под пение Жюльетт Греко. И главное, я люблю, когда меня слушают, я рожден пророчествовать и взывать, а Андрон слушал меня часами – как слушали потом в Ленинграде и Авербах, и Шлепянов, и Рейн, и сотни разных людей. Он принял меня как гуру, он обо мне заботился, мной восхищался, а мне было тогда негде жить, и мне очень нравилась дача Андрона на Николиной Горе, рядом с дачей Прокофьева, где иногда играл Рихтер, а один раз был вынужден играть на даче Михалковых – и выбил на рояле струну, за что очень сердилась Наталья Петровна – втайне этим очень гордясь. (Я, кстати, уверен, что – рано или поздно – неизбежно буду объектом тайной гордости будущих потомков клики Михалковых.)

Конечно, я не обольщался насчет искренности Андрона в дружбе и расположения семьи, – я был нужен, «чтоб из оболтуса сделать человека», как выразился разок сам баснописец, – но тогда мое положение меня вполне устраивало. Грубо говоря, я хотел сделать из Андрона настоящего режиссера – чтобы он ставил мои сценарии! Ну и, конечно, все было не так сверхпрагматично – мы были молоды, в Андроне иногда мелькали искорки искренности, мы вместе мечтали о великом кино, вместе пели с Тарковским, Шукшиным и Гордоном «Миленький ты мой» — да много чего было!.. Было – да сплыло. Время все расставит по местам – и все-все разъяснится!..

Разумеется, нельзя!

Любить аватара всегда?! Для этого нужно быть хотя бы Вяземским или Жуковским…

И – наконец Бог вынес меня from all that jazz (в точном переводе – из этой х…ни, а совсем не джаза).

Мы все – я, Тарковский и Андрон – разругались. Расстались. А какие были планы! Но – «естественное нельзя изменить».