Штабисты потихоньку стали снова садиться к столу. Со двора донесся стон тележных осей.

— Это пленных офицеров стражи привезли на повозках, — пояснил Семенов, — вместе с генерал-фельдмаршалом. Я его лично оглушил, когда он на горшке сидел.

Вбежал казачишка Петрович.

— Ой, мужики, горшок до сих пор и не отклеился.

— Ну, атаман-царь, — развели руками штабисты.

— А то заладили, предатель-предатель, — Серегин наслаждался ситуацией. — Не все так просто. В одномерном мире живете, товарищи. А сейчас собирайтесь, пускай у Государя только личная охрана осталась, но зато все Защитники царя — шкафы видом, воюют и числом и умением, в отличие от нас.

В комнату вошла насупленная Катерина и унесла самовар.

— Стой. Еще же не все попили, вернее, я один, — Серегин выскочил за ней.

— Значит, господин атаман, когда надо зубы заговаривать кому-то, то свадьбу придумал, а как задурил им башку, то сразу и забыл все, — принялась отчитывать его почти-жена. — Да за кого ты меня принимаешь? Что, гаремным прошлым попрекать будешь? С тебя станется.

— Гаремное прошлое война спишет, Катерина, а теперь и ты пойми консервированным своим умишком — какая сейчас свадьба? Вот вечером, после победы, другое дело.

— Разбежался, — и Катерина скрылась в своей каморке.

— А предложение можно и немедленно сделать, — Серегин опустился на одно колено перед дверью, — слышь, валяюсь перед тобой, кончай выкобениваться.

— А ты еще ничего не сказал, что положено, — отозвалась Катерина.

— Ну, ладно, начинаю говорить.

Запела труба.

Серегин вскочил.

— Вечером, Катька, вечером. Шей подвенечный наряд.

— Это мы еще посмотрим, — Катерина распахнула дверь, но Серегина и след простыл.

Серегин махал саблей, но очень осторожно, боясь отрубить ухо Маршалу Буденному. Больше он полагался на мат и нагайку. Передовой отряд повстанцев ворвался в Царское Село и, наводя ужас на собак и гусей, понесся по улицам к Государеву Двору.

— Теперь каждый будет сам, сам по себе. Долой глупую работу и царя-нежить.

Серегин заметил, как там, в конце улицы Царский Выезд, появилась плотная цепь Защитников с пищалями. Цепь вдруг заволокло дымом, а потом уже послышались хлопки.

— Пускай портят воздух — прорвемся, — воскликнул господин атаман, но тут седло ушло вниз, а самого его вырвало из стремян и подкинуло. Он еще увидел со страшной тоской прощания, что любимый конь бьется, пытаясь встать, но все более никнет к земле. Серегин словно застыл в воздухе, а потом какая-то твердь ударила его. Свет сжался в точку и исчез.

— Эй, артист, твоя там машина стоит вторые сутки? За это тебя к ответу.

Серегин с трудом отжал тело от земли, поднялся, вылез из канавы на дорогу, к ногам милиционера.

— Товарищ лейтенант, вы тут казачьего отряда, всадников не видели? Куда они могли запропаститься, целых сто сабель.

— Ты мне зубы не заговаривай. Лучше соображай, как объяснять свое поведение будешь.

— А селяне не проходили… лаптей пятьдесят, не проходили? Я ж один знаю, что дальше делать.

И Серегин заплакал.

— Ну, ладно, ладно, то такой вояка, казак, понимаешь, а то слюни до колен пустил.

— А еще у меня вечером свадьба.

— До вечера с тобой разберемся, железно; ведь раз в жизни, — растрогался милиционер.

Лейтенант обещание выполнил, не слишком мурыжил. А что с работы погнали за джентльменский набор: пьянку и прогул — наплевать. Принято считать, что пункт А вымрет, если не свезет что-нибудь в пункт Б, а пункт Б поголовно рехнется, если не отправить любую дрянь в пункт А. Значит, и Серегин во всяком случае с педалью останется.

Тогда я всю ночь на дороге просидел, прислушивался, не идет ли конница. Куда там. Потом обшарил местность — и никаких намеков. Уж невесть что про себя придумаешь. Одно время я потосковал, потом по-прежнему зажил. То есть, кроме выпивки и мордобоя, как поется, никаких чудес. Впрочем, был занятный случай под Зеленогорском. Два жигуленка зажали какую-то девицу простоволосую в клещи. Она только пищит от страха, а эти ухари, ясное дело, регочут. Я выскочил, повертел монтировкой, как шашкой, любители пошутить моего юмора не оценили и тут же срыли. А девка и похожая на Катерину, и Катериной зовут, но меня знать не знает. За чем дело стало — познакомились. Она там с какой-то системой колупалась и, может, даже хотела, чтобы я на их стойбище перебрался. Да только ни к чему мне это — я ведь сам по себе, меня на одном месте затошнит. Позарез надо баранку вертеть: пейзаж, натюрморт, пейзаж…

1985, 1990

Завелся у меня неожиданный дружок — не приведи Боже таких много. Он важными сведениями со мной поделился, что мне боком выйдет когда-нибудь; помнится, один прогрессивный деятель приговаривал, разряжая ствол, приставленный к умной голове: «Слишком много знает».

Святочная история начиналась так. Впрочем, это была не зима, а замечательная осень со здоровым ядреным воздухом и уважаемым мужиком — все в духе поэта-охотника. Наш охотник являлся, по счастью, поэтом только в душе. Звали его Дуев Родион Михайлович, был он начальник какой-то Камчатки, если точнее, директор научно-производственного монстра, и вдобавок его рефлекторные дуги включали органы власти. В общем, весомый человек и тонкий любитель охоты. Тонкий, но своеобразный, дед Мазай наоборот. Гонять зайца, поджидать в засаде друга желудка — кабана, травить лиса, поднимать важную птицу — это не его стихия. Родиона Михайловича интересовали совсем другие вещи. Он просил — а кто откажет такому уважаемому человеку — чтобы в те кормушки, куда сыпется жрачка-подкормка для животных, мы добавляли его порошка. От дуевского снадобья зверь становился мечтательный, полудремлющий, подпускал директора на десять шагов и просыпался только от первой пули. Но спектакль был еще впереди. Родион Михайлович никогда не стрелял в башку, начинал он с ноги, бока или загривка, ну и развивал тему помаленьку. Наверное, удовлетворял какую-нибудь потребность. Надеюсь, что подчиненные Дуева регулярно сталкивались и с его способностями. А вообще, Родион Михайлович животных любил, особенно тех, у кого вкус получше.

Познакомились мы, когда я отдыхал у мужика-егеря в заказнике, изредка постреливая в клопов и мух. Временами отдыхал и от отдыха, помогая лесному человеку по хозяйству в знак признательности за приют. По ходу дела ошивался неподалеку от Дуева. Егерь в классическом советском стиле перед значительным товарищем холуйствовал, скалился шуткам, подносил-уносил, и мне по эстафете приходилось. В заказнике, кроме развлекательной стрельбы, приятной баньки, соленых грибков, Родион Михайлович уважал монологи. Свои, конечно. Мы с егерем обслуживали ему такой вид удовольствия. Поваляется он с солисткой балета у себя в номере и, спустившись в гостиную, рассуждает о разном среди мореного дуба, подергивая щипчиками красноглазые угольки. Передо мной и егерем Евсеичем оживала юность Дуева, проведенная в дерьме, молодость, когда подбирал он клавиши к людям, и зрелость, в которой научился вдыхать и выдыхать ближних и дальних, как воздух.

После десятой рюмки скотча (хаф-на-хаф с содовой) Родион Михайлович светлел ликом и рассказывал о тайне власти. И получалось, верь не верь, что никакой власти в помине нет. Простые граждане подобны цветам, Дуев и похожие на него, напротив, смахивают на пчелок. Пчелки совместными колхозными усилиями опыляют цветы, давая возможность прорастать им пестрой толпой. А взамен за свою работенку заботливые опылители всасывают там и сям капельку нектара. «Эта жидкость — сгущенный жар цветочной души», — заплетающимся, но восторженным ртом пояснял сосальщик. Где-то после четырнадцатой рюмки командир, однако, мрачнел, разоблачался до майки и трусов, затем выдавал тайну тайн.