Тимофей Николаевич хлопнул в ладоши.

В дверь просунулись, сильно сгибая колени, два лба.

— Я конягу тебе подобрал, одно имечко чего стоит, Маршал Буденный, — сказал напоследок Тимофей Николаевич. — Зол, сноровист, предан. Людей бы таких поболе. При оказии передам. А еще медовухи сюда притащил, тебе понравится. Но до срамоты не увлекайся.

Верзилы посадили самодержца на плечи и понесли через Болота обратно. Следом, обвязавшись канатом, потянулись музыканты. А Серегин остался наедине со своими новыми товарищами — выпускницей Царского сераля Катериной да катом Семеновым.

«И в ту темную ночь, когда заколосилась озимая рожь, смутьян и вор, известный как Вадька-каин, бежал из Государева Поселения. Неизвестно, ослаб его разум по болезни или от дурных зелий, но пренебрег он честной службой пред очами Государя и подался на Болота, где спокон веку обитают злыдни, прозываемые казаками. Прелестными речами заманил он с собой почти-жену Государя Катерину и Семенова, прежде доброго слугу. Пока бежали они на Болота, отнимали у человеков последнее, и скарб, и коней, и другую животину, в двух деревнях дома пожгли вместе с селянами, а еще в одной ветхого старца утопили в омуте себе на веселие. Оказавшись на Болотах, сошлись они с казаками, ибо общие у них воровские законы, зажили неправедно, грабежом и обманом, наполняя сердца насельников Государевой Земли великой кручиной. Но и того им было мало. Стали наезжать злодеи-казаки и Болотный Вор Вадим и в Поселение, и на Выселки, и в Станицу, и там низкими наветами да облыжной клеветой настраивали людей против Государевых слуг, лучших людей и самого Государя. Не каждый понимал, что таким словесным блудом хотели воры и разбойники обелить свои черные дела. И встали некоторые склонные к беззаконию люди под их постыдные хоругви. Но прознал про то Государь и рече…»

— Кушать подано, — оборвал чтение голос Семенова.

— Эх ты, кувалда, опять на самом интересном месте помешал, — разозлился недружелюбный к холопу Серегин, но обедать пошел.

Семенов питался громко, некультурно, на замечания не реагировал. Катерина совсем наоборот — незаметно отщипнет крошку и тут же быстро проглотит. Тамадой за столом был, конечно, Серегин, который к приему пищи всякий раз надевал свой черный кафтан, штаны с лампасами, а также серебряную нагрудную табличку с надписью «АТАМАНЪ».

— Все никак не могу прочесть, что с нами станется, — посетовал Серегин, — вы тут ложкой шарите, где погуще, а меж тем в Книге Судеб уже напачкано о нашей жизни. Уродился тогда-то, продолжил образование пустого места в башке там-то, погиб, геройски сражаясь с мухами и комарами, в свой срок, на камне начертали: «Перебузил…» Семенов, очнись, это ведь и тебя касается.

Семенов продолжал меланхолически чавкать.

— Слушай, а у тебя личность-то вообще есть? — в сердцах спросил Серегин.

— Личность — она для выяснения, она мне ни к чему, — лениво отвечал телохранитель, но вдруг всполошился и подошел с пищалью к окну.

— Темнило в яме? — послышалось со двора.

— Да где ж ему быть, сидит, жрет, как всегда, — небрежно разъяснил Семенов.

— А ну-ка брысь, пресс-секретарь хренов, — гаркнул Серегин и, звеня саблей, пошел на крыльцо.

— Эй, горемычные, вы что ль казаками называетесь? — стараясь не бояться, бросил Серегин толпе оборванных, очень грязных людей на мелких вертлявых лошаденках, собравшихся возле избы.

— Вместо того чтобы попусту спрашивать, сам ответь, как это ты возник в царской избе? — поинтересовался один из гостей, покручивая нагайкой.

— Я же тебя не спрашиваю, где ты сапоги взял, — нашелся Серегин.

— Я-то спер. У кого хошь сопру все, что пожелаю. А вот ты где приобрел и портки с лампасами, и бабу, и жлоба этого в поваренки. От нашего стола вашему столу?

Казаки зло хохотнули.

— Молчать, черти, — пошел ва-банк Серегин, — вы мне еще из благодарности задницу целовать будете.

Казаки опешили, чем Серегин сразу воспользовался.

— Как зовут вас, грязнули?

— Есаул Шальнов, — отрапортовал тот, что с нагайкой, другой присел вместе с лошаденкой, — Петрович.

— И хватит с тебя, — оборвал церемонию Шальнов.

— Я — Серегин, ваш новый атаман, со мной пойдете освобождать народ от тирана. А то жалко на вас смотреть.

— Плевали мы на народ, на тирана и на тебя в придачу, — нелестно промолвил есаул Шальнов, — придурков здесь нет. Если хочешь, дуй с нами, мы тебя на вшивость проверим.

Делать было нечего, атаман, ковыряясь в зубах, сошел с крыльца.

Неделю проскитался Серегин среди топей с казаками. Жировать не жировал, но кормился. То клюквой, то птичьими яйцами, то похлебкой из плакун-травы. Казаки его никуда не звали, но и не гнали, и в курене для него место находилось. Серегин все ждал, что кто-нибудь огреет его сзади кистенем, но потом привык и прилепился к Петровичу. Тот и научил его жить убогой болотной жизнью. Нырять вместе с лошадью, забираться в трясину по корням жгуна и дышать там через тростинку или просто думать, что дышишь, а потом вылезать обратно. Учил его слушать болотные голоса, среди которых одни принадлежали казакам, другие — тварям, а третьи — лешим и нежити.

— Ладно, лешие — это понятно, а нежить-то, зачем она тебе? — допытывался Серегин. — Микробов что-ли так кличешь?

— Сам ты микроб, — обижался Петрович, — нежить — то, что без тела, без обличья, но под любой личиной может скрыться и любым телом командует.

— Невидимки, значит, такие, — уточнял Серегин, — ой, не шутишь ли, казак?

— Чтоб я так жил, — клялся Петрович. — Царь-государь у нас думаешь кто? Прямая нежить. Сидит вроде во дворце, а ходит повсюду, везде заглядывает, во все влезает. Иначе не был бы он Государем всея Земли. А чтобы всякое тело ему не перечило, он ему по памяти, по мозгам шарахает. Но имеется нежить и не такая вредная. Здесь на Болотах свой хозяин, он нас не неволит, только лишь бы ничего не трогали, кроме самой малости на пропитание. Я его понимаю, на всех не настарчишь.

— Петрович, а ты сам-то не нежить? — подначивал Серегин. — Уж больно скудный на вид.

Петрович вместо ответа исчезал в трясине, Болота заволакивало хмарью, что-то начинало урчать в глубине, а над поверхностью тут и там зажигались призрачные огоньки.

Серегин робел, но держался.

— Да, ладно, Петрович, это ты девушек пригласи и такое им показывай —.чтоб восхищались.

Петрович появлялся обычно с лукошком пиявок, которых он называл «милые» и сажал на физиономию.

— А ты не боишься, казачок, что ответ держать придется за бомжизм? Ведь царь и тебе мозги может вправить. Особенно когда воровать на сушу пойдешь.

— Есть такой рецепт. Становишься тихим и покойным, как капля грязи. Тогда тебя никто не заметит, не учтет. Повторяй: «Я капля, я капля, я такая, как вся грязь, грязи ничего не надо, грязи нечего терять».

Серегин оказывал сопротивление глупым поучениям, а затем ломался и бубнил:

— И мне ничего не надо. И мне нечего терять, — с чем был вполне согласен.

Накануне Федотовой ночи, когда уже сворачивались листья дуба, переупражнявшегося Серегина свалил хрип и жар в груди. Никакие снадобья не помогали, чах и желтел государственный смутьян. Свез его Петрович к сочувствующему жителю села Великое-в-труде. Там, в сухости и тепле, дело пошло на поправку. Да вот налетела по доносному письму воеводская стража и унесла ослабевшего Серегина на жерди, как зверя, в земскую избу для допроса. По приметам нашли в нем беглого поселенца. За пойманного вредителя стражникам выкатили бочонок пива. А у Серегина стали затем дознаваться с пристрастием, у кого на Болотах кормился, какими тропами воровать ходил, где еще сообщники на селе. Вадим запирался и дерзил, а от тычков и пощечин дьяка только носом шмыгал. Дьяк, измучившись с дерзким вором, решил отдать его заплечному мастеру для исцеления от злоумия. Однако не поторопился, а сел попить чайку перед тем, как докончить выпись о задержании. Серегин, которому уже совсем нечего было терять, растянулся отдыхаючи на лавке.