А Он сидел напротив. На другом конце стола. Смотрел в газету, на которой лежали тёти Зоины блинчики. Вкусно пахли. И вкусно лежали.

Мысли. Такие непослушные раньше. Такие послушные сейчас. Разные. Тёплые, как пуховое одеяло. Холодные, как сосульки. Разные. Свои. И одна – тёплая-притёплая. Хорошая. Щекотится. Сама просится на язык. Нужно сказать Ему. Он поймёт. Он…

Он поднял глаза, и Нюра испугалась.

Испугалась по-настоящему впервые в жизни.

Страшное лицо. Нехорошее.

Вместо глаз – чёрные провалы.

Страшные глаза. Не хорошие.

– Что с тобой? Тебе плохо?

Он не ответил на вопросы. Он сам задавал вопросы. Странные вопросы. Странным голосом. Нехорошим. Как будто Ему трудно говорить. Нюра хотела что-то сказать, но Он вдруг:

– Замолчи.

Так, что забыла все слова. Всё перепуталось, как… Как что?

Испугалась. Слышала, как хлопнула дверь. И теперь – Тишина. Словно вата в ушах.

Что с Ним? Куда Он?

Сидеть? Не сидится. Стоять? Тоже. Лучше сидеть.

Сидела. Сколько? Долго? Много?

Часы: тик-так. Стрелки движутся. Что они показывают? Время. Смотрела в циферблат. Где оно там спряталось, время это? Не видно его…

Потом запах: горелым. Вскочила, выключила газ. Открыла крышку: сгорели нерождённые рыбки.

Потом дверь – ЩЁЛК. Шаги по коридору.

Он.

Бледный. Страшный. Глаза такие же. Смотреть в них невозможно, даже рукой прикрылась: так страшно. Стоял, молчал. Потом чёрные провалы исчезли. Сказал:

– Собирайся, Анна. Мы уезжаем. Сейчас.

Сегодня все сговорились, да?

Или жара на людей так действует? Дождя не было с начала мая, асфальт плавится, кондиционер перегрелся, и ещё Эти… мне мозги трахают.

Сначала пришли менты. Какие-то пряники в чёрных масках бомбанули сберкассу и подстрелили охранника. Лиц их, понятно, никто не видел, но кассирша заметила у одного из гангстеров на шее тату – скорпион. Братки в погонах минут сорок меня мурыжили: кому я сделал скорпиона на шее? Имя? Адрес?

Я все эти сорок минут пытался вдолбить, что никому скорпионов не бил, что паспортов у клиентов не спрашиваю и вежливо намекал, что им пора идти в жопу.

Потом припёрлась какая-то молодящаяся, крашенная перекисью тётка, спросила, сколько стоит татуаж бровей, и начала ругаться, что это дорого.

– А в салоне «Юлия» дешевле парень делает! – гневно заявила она в конце длиннющей тирады.

– Да, – согласился я, – а потом, после этого мутанта, все приходят переделывать ко мне.

– Но у него дешевле! – тупо повторила она.

– Ну так и идите… в «Юлию»! – сказал я, имея в виду, конечно, не «Юлию», а совсем другое место.

После неё зарулил какой-то малолетний панк в майке «Sex Pistols» и с баяном без чехла, висящим на спине вместо рюкзака. Он восторженно уставился на мою машинку, сказал «круто» и протянул мне бумажку.

– «Висмут», – прочёл я, – это ещё что такое?

– Это моя группа! Я в ней играю! – радостно сообщил он.

– На баяне? – на всякий случай уточнил я.

– Нет! – так же радостно сообщил он. – На гитаре! А баян я только что на мусорке нашёл!

Я подумал, как чудесно, что при нашем разговоре не присутствуют работники санэпидемстанции, выпившие литры моей крови.

– Итак, – я отдал бумажку ему, – отлично. Что дальше?

– Хочу такую мастюху себе набить!

– Без проблем… – сказал я. – Куда?

– Сюда! – сияя глазами, сообщил он и ткнул себя в центр лба.

Я примерно с минуту молча смотрел на его прыщавое чело.

– Мальчик… – сказал наконец я, – иди домой.

Имея в виду, конечно, не дом, а совсем другое место.

– Зачем? – удивился он.

Я вздохнул.

– Принесёшь записку от мамы. А лучше приходи с мамой. Пусть она сама мне скажет, что разрешает своему сыну ходить с висмутом на лбу.

Сговорились все, да?

Звонит мой мобильник. На заставке улыбающаяся Окси показывает средний палец. В трубке её голос.

– Здравствуй, папочка, – мурлыкает она.

Сегодня у нас Голос Послушной Девочки.

– Кто бы это мог быть?

– Ты не узнаёшь свою доцю?

– Не мешай папе работать… уроки сделала? – я улыбаюсь.

– Сейчас же каникулы, па…

– Я тебя накажу, дрянная девчонка… – говорю я.

Окси хихикает:

– Скажи это Тем голосом.

– Каким из?

– Ну ТЕМ…

– Голосом Похотливого Старикашки? С мокрыми ладошками, слюнявым ртом и маленьким розовым членом?

– Фу-у-у-у… Да!

– Я тебя накажу, дрянная девчонка… Я задеру твою юбку и отшлёпаю тебя по попке… по твоей розовой сладкой попке…

Хихиканье в трубке:

– Ну, пожалуйста, не надо, па…

–…А потом заставлю сидеть у меня на коленях без трусиков и делать уроки, мерзавка…

Хихиканье в трубке перерастает в хохот. Потом:

– Ты такой прикольный…

Я улыбаюсь:

– Посидишь на моих коленях?

– Я подумаю… – мурлычет она.

Точно так же она мурлыкала, когда я привязал её к своей кровати и прошёлся губами от пальчиков на её ногах до кошачьих местечек за аккуратными розовыми ушками. Я спросил тогда – чем от неё так хорошо пахнет? Kenzo?

– Нет, – сказала она в подушку, – я не пользуюсь духами. Это я так пахну.

Еле уловимый, сладкий и одновременно терпкий запах. Так пахнет её гладкая, как шёлк, кожа. И если зарыться носом, в её растрёпанную причёску – корни волос тоже будут источать этот запах. Она вся так пахнет. Когда я говорю «вся», я имею в виду «везде». Она везде сладкая и терпкая. Одновременно. Когда я вспоминаю это, то сразу чувствую шевеление в паху. И когда она говорит в трубку:

– Какого цвета на мне трусики? С трёх раз? – мои шорты цвета хаки уже оттопыриваются по полной программе. Это очередная ежедневная игра Окси. Если я угадаю цвет трусиков, вечером меня ждёт нечто особенное.

– М-м-м… – я слушаю её дыхание —…чёрные?

– Я сегодня в белом, па…

– Белые?

– Не-а…

– М-м-м…

– Последняя попытка… – я слышу звон посуды: она сидит в какой-то кафешке.

– Ты совсем без трусиков, да?

– Умница, – по её голосу я чувствую, что она улыбается, – я уже думала, что сегодня ты пропустишь приватное pornoparty…

Pornoparty – это она меня наслушалась. Коза такая…

– Ты сильно занят, па?

– А что такое?

– Мне уже тут надоело… Один усатый дядя, уже второй раз шампанское с официантом присылает… Вкусное…

– Я щас приеду и твоему шампанскому яйца, нах, оторву! – говорю я голосом «Отсидел И Только Что Вышел».

Хихиканье в трубке. Потом:

– Поторопись, па… а то пока мы с тобой разговариваем, у меня весь стул мокрый стал… сидеть неудобно.

– Уже лечу, – говорю я и улыбаюсь: коза такая…

В кафе я чмокаю её в щёку и вешаю рюкзак на спинку своего стула. Она блестит глазами с той стороны стола, на котором стоит полупустой бокал с золотистым содержимым.

– Это уже третий.

– Где этот дядя? – спрашиваю я и тут же замечаю его в углу: с усами, в рубашке с пальмами и рыжих сандалях. Не сандалиях – именно Сандалях. Да ещё в белых носках. Я посылаю ему воздушный поцелуй. Он отворачивается.

– Стул ещё мокрый? – спрашиваю я.

– Я вся мокрая. Хочешь потрогать? – она берёт бокал, делает глоток и смотрит на меня поверх стеклянного краешка.

– Позже.

Кое-что об Окси.

Она ненавидит органную музыку.

– Кто её может по-настоящему любить? – вещала она, валяясь голышом на моём диване и как всегда болтая пятками в воздухе. – Наверное, те, которые в «Что? Где? Когда?» участвуют. Ненавижу всех этих мерзких усатых очкариков. Им, по-моему, даже за деньги никто не даст… Только какая-нибудь оплывшая бесформенная интеллектуалка средних лет в бабушкиных трусах… (её передёрнуло)… ф-ф-фу!!!

Я бросил взгляд в угол: сбрей усы, чувак, и вставь линзы, хе-хе…

Окси допила шампанское, поставила пустой бокал на центр стола и сообщила:

– Ой… Кажется, уже пьяная… А я за рулём…