Она подняла глаза.
Из поднебесья, из-под самых облаков, прямо в неё упёрся взгляд тёмных, как уголь, глаз. «Какой красивый! – подумала Нюра, увидев бледное лицо, приближающееся к ней. – Красивый, как…»
– Здравствуй, Анна, – услышала она голос.
И в ту же секунду звенящий мыльный пузырь лопнул. И она увидела пыльный, жаркий полдень, машины, летящие по дороге, и дохлую стрекозу на тротуаре. Бледный, коротко стриженый человек стоял с ней рядом. «Ему плохо, – подумала Анна, – ему очень плохо».
– Пошли домой, – сказал он спокойно. И она поняла, что это спокойствие вызвано надвигающимся мороком.
– Пошли, – сказала она, – здесь недалеко…
– Кто ты?
– Молчи.
– Тебе плохо?
– Очень. Молчи. Закрой дверь. Никого не впускай.
– Тётя Зоя скоро придёт, у неё есть ключи, что я ей скажу?
– Скажешь,
Я твой брат.
Приехал в гости.
Скажешь,
Заболел.
– Но она… не поверит.
– Она поверит. Говори, и сама поймёшь, что говорить. Я помогу. Не думай. Просто говори.
А сейчас молчи. Молчи.
Нужна тишина.
Тишина.
Тишина.
Тс-с-с-с-с-с-с-с…
Иглы, имена & телеграммы Part 1
Иногда мне кажется, что главная причина того, что произошло, в том, что мне с детства не нравилось моё имя. Не то чтобы мне прямо в роддоме не понравилось сочетание звуков, которым меня нарекли. Но в тот момент, когда я осознал, что у окружающих тоже есть имена, моё мне разонравилось окончательно.
Вокруг меня непринуждённо передвигались в пространстве Сашки, Сантёры и Шурики.
Вокруг меня стреляли из рогаток и ставили подножки Димки, Димоны и Димасы.
Дёргали за косички и воровали велосипеды Жеки и Жендосы.
Получали двойки, кидались собачьими какашками Серёги, Юрчелы, Вовики, Ромчики и Витюхи.
И только я – словно в белых бабских коньках на катке – торчал у всех на виду со своим дурацким, отвратительным, ни в какие ворота не лезущим «Артём».
Артём. Застрелиться можно.
Застрелился бы. Особенно когда узнал, что изначально меня хотели назвать Александром.
То есть Сашкой.
То есть Сантёром, Шуриком, Шурдосом, Шурмапедом.
– А почему не назвали? – спросил тогда четырёхлетний я.
За неделю до того, как я с божественной прыткостью покинул лоно моей матери, в далёком Мурманске появился на свет крепкий голубоглазый мальчик. Мой двоюродный брат. В его свидетельство о рождении вписали: Александр.
– Но почему Артём-то? – недовольно спрашивал я. – Артём-то зачем?
Затем, что ни по маминой, ни по папиной линии Артёмов ещё не было. А Александр теперь, соответственно, был. Мурманского кузена по этой причине я ненавидел до десятилетнего возраста. Как оказалось, впрочем, зря.
Но больше всего бесило то, каким отчеством я награжу своих детей. Сын мой с детства станет носить идиотское клеймо «Артёмович». А бедная моя дочь будет до конца жизни страдать какой-то нереальной «Артёмовной», дружить с ней нормальные люди откажутся, и хорошего мужа она себе не найдёт.
Какое бы имя я ни подставлял, получалось всё равно мерзко: Наталья Артёмовна… Не-а. Валерия Артёмовна? Тьфу!.. Ксения Артёмовна? Вообще на голову не натянешь… Будущую дочь нужно было спасать. В четвёртом классе я стал выписывать в тетрадку все имена подряд. Потом – просто все слова женского рода. Исписав 96 листов, я с ужасом понял: единственное благозвучное сочетание, пришедшее мне в голову, – Ракета Артёмовна.
Тетрадку я порвал и сжёг за домом. После чего решил вообще не жениться. Потом я привык. Потом мне стало пох.
Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж
Звук, который сопровождает тебя постоянно, становится безликим. Все эти «тик-так» со стены в зале, шум воды в трубах и урчание холодильника.
Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж
Во время войны водители засыпали на ходу, за рулём прямо под взрывы бомб. Они их не слышали. Тут главное привыкнуть.
Люди, живущие возле железнодорожного полотна, не просыпаются посреди ночи. А днём просто делают телевизор погромче. Они не слышат стука колёс.
Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж
Можно, не спеша, есть под звук вбиваемых в землю свай. Можно спокойно спать под гул взлетающих самолётов.
Главное – привыкнуть.
К глухому шуму за окном. Непрекращающемуся ремонту у соседа. Ежедневному жужжанию у тебя в руке.
– Ай!
Говорят, к боли можно привыкнуть. Даже получать удовольствие. Мазохизм… Вроде так.
– Ай!
Грудь – место чувствительное. Рядом проходят нервные окончания соска. До него пара сантиметров, но ощущения малоприятные. Будто водят раскалённым гвоздём. Есть места повеселее. Например, кожа на рёбрах.
– Ай! Ты делаешь мне больно!
– А ты всегда бреешь грудь?
Я опускаю конец иглы в маленькую ёмкость с краской:
ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж
Стены до самого потолка увешаны листами с чёрно-белыми и цветными рисунками. Узорами. Celtic & afro. Tribal & котята. Языки пламени и улыбающиеся мышата. Большинство уже перекочевало на кожный покров десятков людей. Сотен. Растиражировано в массы.
Я копировальный аппарат. А сидящий в кресле – ещё один лист бумаги из пачки. Он говорит:
– По контракту положено.
– И ноги бреешь?
– И ноги.
– И лобок?
ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жж-ж
– И лобок… Ай! Ты садист!
– А ты пидор.
ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж
– Я не пидор.
– Ты танцуешь для пидоров.
Каждый вечер, кроме понедельника. Групповой танец в форме морячка. Одиночный – в кожаных шортах с подтяжками. Приват – в слипах. Так, что веревка давит в анус.
– Для старых толстых пидоров.
– Я не пидор, – говорит он.
– Я танцор, – говорит он.
– Стриптизёр, – поправляю я, – конец иглы опускается в ёмкость с краской. 10 фунтов за 10 ml. Качество. Прямая поставка из Лондона.
– Они трогают тебя руками? – спрашиваю я.
ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж
– Они суют тебе в трусы деньги?
– Конечно. Это моя работа, – он морщится, – тебя не раздражает это жужжание?
– Нет.
Главное привыкнуть.
– Скоро уже?
Если когда-нибудь, кому-нибудь придёт в голову составить сборник часто задаваемых вопросов, я внесу свою лепту. Каждый сможет. Человек любой профессии. Глав в такой книге будет много. Но сами они будут очень короткими.
Глава «Продавец». Или «Работник торговых предприятий» :
Сколько стоит (название товара)?
Или:
Можно посмотреть этот (название товара)?
Или:
Срок годности (название товара) не истёк?
«Скоро уже?» Вот что я скажу составителю книги.
Неисчислимое количество раз. Биллионы? Квадриллионы? Сикстиллионы?
Много раз. Каждый раз.
Я выключаю машину, снимаю резиновые перчатки, протираю вздувшийся эпидермис чистой салфеткой, протягиваю мыло:
– Промой хорошенько.
Я открываю ящик и достаю один из тюбиков:
– Детский крем. Смажь сейчас. И каждый день, пока не заживёт.
Я говорю:
– Не отковыривай корочку. Пусть отпадёт сама.
Он смотрит на своё отражение в зеркале.
– А скоро заживёт?
Где ты – составитель книги?
– Скоро, – я смотрю на часы. Мне нужно успеть сделать ещё одно дело. И сделать его нужно именно сегодня.
– Рейс на Волгоград отправляется с четвёртой платформы через пятнадцать
минут.
Голос диспетчера, искажённый и усиленный динамиками, рикошетит о стены, прохладный мраморный пол и теряется где-то в вышине. В районе выгнутого дугой купола с пыльными стёклами.
У мужика, стоящего в очереди передо мной, потускневшее от времени обручальное кольцо из паршивого золота и грязь под девятью ногтями. Десятый ноготь отсутствует. Вместе с мизинцем левой руки.
