Знал Куакуцин и то, что его судьба, пусть и связанная сейчас, пока он молод и силен, с тяжким резиновым мячом опли, все еще не определена. Да и как может быть определена судьба того, кто рискует собственной жизнью во имя других? Да, иногда игроки, получив тяжкие увечья, становились учеными, иногда, пройдя еще один круг долгого и сурового обучения, – жрецами. Самые уважаемые становились наставниками в школах игры в мяч. И пусть совсем редко, но тем, кто выжил на площадке и не был принесен в жертву, удавалось спокойно дожить до седин в окружении любящей семьи.

Не помышлял пока о столь далеких временах он, Куакуцин, о нет! Он просто радовался тому, как много умеет и как хорошо подготовлен для того, что стало сейчас целью его жизни. И пусть он готовится лишь к простой победе на каменной площадке, но разве этого мало? Разве мало помочь своему наставнику сделать верное предсказание, обещающее его народу спокойный урожайный год без страшных болезней и беспощадной саранчи? Разве этого мало?

А стихи… Что ж, потом, когда седина выбелит его черные волосы, а увечья не позволят ему сражаться, он сможет сполна насладиться сладкозвучием рифмы, нежностью слова и возбуждающим ритмом поэмы… Или поэм…

– Поэм, прекраснейшая?

– О да, мой повелитель. Ибо любому из людей необходима красота. Даже если ты боец и твое предназначение схватка, в твоей душе должна быть гармония.

– Но я думал, – с недоумением сказал Шахрияр, – что поэтам свойственно не замечать окружающего, воспевая лишь то, что существует в их воображении. Казалось мне, что все поэты – болтуны и неженки…

– Ты заблуждался, принц. Ибо поэмы Саади созданы дервишем, а поэмы Фирдоуси – царедворцем и ученым. Лишь тот, кто видит обе стороны медали, может описать все великолепие мира. Как слепой не может рассказать о буйстве красок весеннего цветения, так глухой от рождения не может описать пения птиц в весеннем лесу…

Шахрияр кивнул. Он замолчал, и Шахразада поняла, что может продолжать.

– О чем ты задумался, мальчик? – прервал мечты Куакуцина голос наставника, и его немигающие глаза заглянули, казалось, в самые потаенные глубины души.

Взгляд наставника давно уже не пугал юношу, не заставлял краснеть и лепетать глупости. Куакуцин уже знал, что проще всего отвечать правдиво, не скрывая мыслей. Хотя, как все мальчишки, столь же давно научился не выдавать всей правды.

– Я думал о будущем, наставник. О тех днях, когда увечья уведут меня с площадки для игр в огромный мир. Думал об этом и терялся в догадках, что же я изберу – жизнь жреца или ученого, скромного землепашца или изнеженного землевладельца…

Жрец усмехнулся. Он столь давно был наставником у молодых, что прекрасно знал все их уловки. И столь же давно вынес для себя решение: никогда не показывать, что ты сомневаешься в правоте слов юного собеседника, в их искренности. Любая ложь себя покажет, любая тайная мысль когда-то прозвучит, надо лишь дождаться этого. А дождавшись, запомнить и сделать выводы.

– Ну что ж, мой друг, меня радует, что ты задумываешься о столь отдаленном будущем, радует, что не взвешиваешь свои шансы на победу и даже в мыслях не допускаешь возможность поражения.

– Но как же я могу думать об этом, учитель? Ведь поражение будет означать беду для моего народа! Разве я могу это допустить?

Он, Куакуцин, был искренен. Жрец, похлопав его по плечу, конечно, не сказал, что поражение вовсе не предвещает беду народу, равно как победа – радость. Да, в игре значение имеет буквально все – каждое движение игроков, каждый их крик, даже то, как лягут вечерние тени на церемониальную площадку. Но все это – лишь знаки, буквы языка предсказаний, который открыт немногим. Тем, кто являются истинными властителями страны, что бы там ни думали кацики[9].

– Как бы то ни было, мальчик, сейчас лишь полдень. До сражения есть еще время. А тебе следует хорошо отдохнуть. И приготовиться к тому, что ты выйдешь победителем, как всегда.

Куакуцин молча поклонился и поспешил к себе. Его приютом уже несколько лет была хижина у леса. Такая привилегия была дарована юноше после первого десятка сражений, выигранных им вместе со своей командой. Тогда предсказания стали истинным благословением для города и сбылись полностью. Хищные звери, двуногие и четвероногие, не тревожили обитателей столицы, болезни обошли город стороной. Дожди были обильными, но беды не принесли.

Жрец посмотрел вслед ученику и улыбнулся. О, как бы удивился Куакуцин, заметив обыкновенную мягкую улыбку на суровом лице своего наставника! Мальчика ждал сюрприз. И он, его учитель, радовался этому. Ибо иногда успех в игре можно и подстроить… Хотя разве подстроишь радость мужчины, познавшего любовную страсть, способную сделать его во сто крат сильнее и смелее?

– Увы, прекрасная сказочница. – Голос Шахрияра был печален. Даже если бы Шахразада и не узнала от подруги о проклятии, сейчас бы она догадалась, что у принца есть горькое воспоминание. – Иногда телесная радость делает человека столь уязвимым…

– Прости мне эти слова, повелитель, но счастье, удовольствие всегда делают человека уязвимым. Он словно отбрасывает щит, которым закрывается от глумливой судьбы. И та, конечно, не преминет ударить в самое слабое место.

Шахрияр с недоумением посмотрел на девушку. Откуда она знает об этом? Почему говорит столь спокойно о вещах сложных, давно выстраданных?

Шахразада на миг подняла глаза и ответила на удивленный взгляд принца прямым и честным взглядом.

– Быть может, повелитель, я только выгляжу глупой женщиной…

Шахрияр нетерпеливо дернул плечом. Нет, он не мог совершить второй раз ту же ошибку: пустить в самые глубины души женщину, которая только и думает о том, как бы больнее ударить.

И Шахразада продолжала дозволенные речи.

В хижине было полутемно – единственное окошко, занавешенное плетеной циновкой, давало совсем мало света. Но все же Куакуцин сразу увидел гостя, сидевшего на лавке у стола. Через миг, когда глаза привыкли к полутьме, он понял, что это не гость, а гостья. Девушка напряженно и чуть испуганно смотрела на него.

Никогда раньше он, юный боец, не удостаивался подобной чести – принимать в своем жилище «Ту, что дарует вдохновение». Ибо именно таково было предназначение девушек, украшающих собой ложе бойца перед решающей игрой. Теперь он, Куакуцин, знал, сколь весомы будут предзнаменования на площадке и сколь много они будут значить для всех. В том числе и для этой грациозной молчаливой красавицы.

– Здравствуй, прекрасная греза! Я Куакуцин, боец.

– Здравствуй, Куакуцин-боец. Я Нелли.

– Приветствую тебя, Истина,[10] на моем ложе!

Девушка мягко улыбнулась. Юноша был необыкновенно серьезен, но что-то в глубине глаз говорило о том, что его душа – большее сокровище, чем душа простого бойца. Что ему свойственны и мечтательность, и, быть может, тонкость, более присущие поэту или художнику.

– Я здесь для того…

– Я знаю, зачем ты здесь, красавица. Это честь для меня.

И, не давая Нелли сказать больше ни слова, Куакуцин прижался устами к ее устам в первом, удивительно отрадном для обоих поцелуе.

– И для меня это честь, мой герой…

Тихий голос красавицы и сознание того, что он желанен ей, наполнили торжеством душу юноши, а в чреслах зажгли жажду такой силы, что ему едва удалось сдержать стон.

Нежные прохладные пальцы едва коснулись губ Куакуцина. От этого прикосновения, легкого, как пушинка, он содрогнулся. Необыкновенная сила, что до времени спала, в этот миг ожила и обожгла обоих огнем разгоревшегося желания.

Голос Шахрияра, теперь бархатный, а не презрительный, прервал повествование:

– Как ты это делаешь, несравненная? Почему я вижу перед собой все, о чем ты повествуешь? Почему слышу шорох одежд и вижу улыбку красавицы? Ты колдунья?