— Это молоко. Свежее. Оно настоящее. Плотовщик привозит его каждую новую луну. Пей.

Отнимая от его лица тыкву, вытерла ладонью белые потеки. И снова улыбнулась, радуясь чему-то, о чем, видно было, не терпится ей рассказать.

— Есть еще каша.

Но Нуба покачал головой. Согнулся, обхватывая колени длинными руками. Онторо оглянулась на плотно закрытую дверь и сказала шепотом:

— Сейчас не слышит никто. В большом саду праздник, первая его ночь. Жрецы там. А страж спит. Да он и не понимает наших разговоров. Давай говорить, большой Нуба. Я все дни думаю о том, как мы с тобой… говорим…

Шепча, внимательно смотрела в худое лицо, следила за тем, что мелькнет на нем. И при малейшей настороженности отступала, боясь спугнуть тонкую паутинку возникающего доверия. Она могла бы рассыпать перед ним множество слов о том, что не будет спрашивать, выпытывать, но побывав в мужской голове, и немного узнав о характере и уме пленника, поступала мудрее. Не шла напролом, останавливалась и говорила о пустяках, коротко, чтоб после снова и снова делать маленькие шаги туда, куда нужно ей.

— Я устал быть слабым, — сказал Нуба, худые плечи дернулись, по коже пробежала дрожь, как у загнанного коня.

— Осталось немного. Ты подожди. Через шесть дней состоится посвящение темного сына. Он примет в себя мудрость жрецов, чтоб нести ее дальше, ведь они тоже не вечны, хотя и долго живут.

— Шесть дней? И что?

— Темный сын скажет жрецам, что с тобой делать. Так бывало и раньше, еще до меня. Я знаю, слышала. Был пленник, важный. Сновидцы выпили его душу. А потом отдали тело на суд темному сыну.

— И что приказал?

— Убили.

Нуба хмыкнул. И поморщился от ноющей боли в суставах. Он чувствовал себя глубоким стариком, казалось, и убивать его не было нужды, он просто состарится и умрет тут, дряхлый и дрожащий.

— Но там все равно уже не было человека, — успокоила его женщина, — только тело. И оно было уже, ну как сказать, поломано. Не годилось для жизни.

— Зачем же тогда убивать?

Она пожала узкими плечами.

— Чтоб видел народ острова.

Нуба опустил голову, разглядывая свои колени с выступающими на них костями. Шесть дней. А он ни на что не годен. Разве что бороться во снах с зовом княжны, чтоб не показать мерзким тварям дорогу в ее голову. И эта борьба выпивает из него последние силы.

— Поешь, — тихо попросила девушка.

И Нуба посмотрел на нее с благодарностью. Везде есть свет. И в этой сладкой темноте, полной лживого рассеянного света — вот она сидит, стройная черная. Свет для него. Он поест. Чтоб она снова улыбнулась, и блик побежал по серебряным колечкам на краешке нижней губы. Но потом, позже.

— Мне нужен мальчик. Маур. Я тут из-за него.

Девушка покачала головой, глядя с сочувствием.

— Тебе нужно подумать о себе. Ты слаб, сон не приносит тебе отдыха и покоя. И у тебя всего шесть дней, чтоб придумать, как быть.

— Шесть. А я как древний старик. Твоя еда не приносит мне сил. И это место. Лучше бы не было тут цветов и этого света. Чему ты смеешься?

— Я? — она быстро прикрыла лицо рукавом, но тут же опустила руку.

— Я могу помочь тебе. И уйти сама. Только нужно, чтоб ты слушался.

Нуба поднял свою руку и смахнул пчелу, ткнувшуюся в ухо.

— Да. Спасибо тебе. Но сначала мне нужно найти Маура. Я не могу уйти без него.

Девушка кивнула. Потянулась за накрытой плошкой.

— Это сложно. Но я проведу тебя к нему. А пока ешь кашу. Это другая еда. В дни и ночи праздника темноты жрецы не следят за мной. Эта еда настоящая.

Он ел, медленно черпая липкую массу, жевал, облизывая пальцы. А она сидела напротив, положив голову на согнутые колени, и смотрела на него. Черные косы блестели в мягком свете, змеясь по плечам и бедрам, лежали на циновке, как сонные змеи.

— Расскажи мне о ней, — попросила Онторо, и, увидев, что Нуба перестал жевать, продолжила, — не надо о мыслях, ничего не надо. Только расскажи, какая она. У нее золотые волосы, да? А глаза?

— У нее золотые волосы, когда на них падает свет солнца. А брови темные и прямые. Губы яркие на светлом лице. Она маленькая, ниже тебя и крепче телом. У нее круглые плечи и сильные руки. Маленькие кисти с длинными пальцами.

Он поставил плошку на пол и замолчал, глядя перед собой. Онторо выпрямилась, шевеля губами вслед его словам, вытерла след от еды на краешке губ и быстро убрала руку.

— И ты любишь ее…

— Жизнь моя в ней. А она…

Он замолчал, думая о чужом ребенке, которому суждено родиться и вырасти, по крайней мере до пяти лет — такого возраста был увиденный во сне мальчик.

— У нее синие глаза?

— Нет. Они цвета дикого меда. Коричневые и прозрачные. С каплей зеленой полыни в каждом зрачке.

— Да. Ты правда любишь ее.

Она поднялась и, ступив в заросли, вдруг исчезла, не успев договорить последнего слова.

Нуба поднялся, опираясь руками о колени. И ошеломленно разглядывая качающиеся листья, позвал хриплым голосом:

— Онторо! Эй!

Вокруг мерно жужжали пчелы, садились на венчики, заползая в светлые раструбы, пачкались в бледной пыльце. И улетали вверх, к дырам в каменном потолке.

Молодая женщина шла по круговой галерее, почти бежала, легко ступая босыми ногами. Подобрав рукой подол, взлетела по легким ступеням и побежала в другую сторону. Ее дом был выше, туда можно вернуться, просто переходя с одной лесенки на другую, но она намеренно кружила вдоль каменных стен, понимая, если вернется сейчас — не удержится и разгромит чистую комнату, завешанную покрывалами, сорвет со стен деревянные полки, с рядами драгоценных флаконов. Напугает Матару. А этого нельзя. Слишком мало времени осталось до самого важного шага. Легкие шаги отдавались посреди каменных стен и коридоров, а издалека доносился гул и крики — это на песке, на широком ночном пляже, освещенном звездами и толстой луной с растущим боком, танцевали и пили люди острова, празднуя первую ночь великого праздника.

Устав, она пошла медленнее. Кивала безъязыким стражам на лестницах, и те, кладя толстые руки на рукояти мечей, кланялись, пропуская черную помощницу жреца-Наставника и знахаря-Садовника.

Войдя в свою пещеру, Онторо затеплила крошечную свечку и, поглядывая на спящую в углу у стены девочку, стала готовить зелья для смешивания нового состава. Глядя сквозь толстое стекло на кривой огонек свечи, хмурила брови и шептала, чтоб не забыть:

— Глаза — мед с травой. Круглые плечи. Темные брови на светлом лице.

Он много сказал ей, добавляя сказанное к ее подсмотренному сну, в котором княжна спала, укрывшись шкурой. Много, но не все. Еще шесть дней и ночей. Ничего, он успеет сказать больше. И о мыслях и о том, чего она не сумела подсмотреть.

Собрав на гладко обтесанном столе толпу пузырьков и флаконов, она подошла в большому зеркалу, что висело за углом стены. И, поднимая свечу, всмотрелась в черное лицо и блестящие глаза с оранжевыми от пламени белками. Быстро и коротко улыбнулась отражению.

— Светлое. Светлое ее лицо.

— Айя-гэ-гэ-гэээ! — прокричал бешеный от пьяной радости голос и свет, падающий в дыру потолка, мигнул, погас на миг и снова уперся мягким столбом в темные заросли. Нуба поднял голову. Через полосу света падала, кувыркаясь, мертвая птица. Закачались широкие листья, пропуская тельце с растопыренными неподвижными крыльями.

Нуба вскочил и, оглядываясь на запертую дверь, мягкими шагами подошел к темным кустам, отвел листья рукой, рассматривая трупик. Поднял лицо к светлым кругам на каменном потолке. Крики неслись оттуда, снаружи, набегали волнами, стихали и снова усиливались, а потом рассыпались на говор и смех. И когда снова складывались в хор, свет тускнел, пульсируя в такт.

Нуба выпрямился, отпуская лист. Поводя плечами, поднес к носу ладонь, принюхался. Через сладкий запах пыльцы кожа пахла гнилью и сыростью. Он закрыл глаза, опуская руки, замер, чутко поводя широкими ноздрями. И внутри головы, мысленно поворачиваясь и окидывая свою темницу закрытыми глазами, увидел ее такой, какая была на самом деле — выбитая в черной скале камера с неровным полом, на котором кое-где натекли лужицы, рванина в углу и медленно ползающие твари, что натыкаясь друг на друга, испускали резкий запах раздавленного насекомого. Пленник усмехнулся и открыл глаза. Привычно закачались широкие листья с резным краем, клонясь, сыпали тонкий туман нежной пыльцы огромные колокольцы цветов.