У жрецов была другая миссия, более важная и великая.

— Мальчик… — сказал пастух, нарушая светлый покой мягких ковров.

— Мальчик, мальчик… — отозвались пять голосов, внимая.

— Он послужит последней соломинкой, что сломит волю черного пленника.

— Сломит…

— Он задержит его в последнем рывке, оставит тут, лишит надежды, отнимая силу для выхода на свободу.

— Лишит… надежды…

— Но нужно все рассчитать. Перенаправить усилие. Пусть черный, казнясь, принесет себя в жертву, увидев, что мальчик почти поглощен темнотой.

— Почти… — в согласном шепоте прозвучал еле заметный вопрос, и пастух кивнул, прижимая ладони.

— Почти — для его мысли. Пусть потратит на извлечение Маура свою последнюю надежду. И будет предан и им тоже.

— Предан! — в голосах жрецов звучало торжество.

— Тогда он откроется. И откроет нам путь. Тогда в сердце вершительницы зазияют кровавые дыры. Мы войдем в них. И заберем сильную.

Ладонь, прижатая к его ладони, дрогнула.

— Не убьем?

— Нет, Рыбак. Она слишком ценна. Уловив ее, мы приблизим темноту сразу на огромный скачок.

— Сразу… сразу…

— А перед тем пусть она испытает горе. Скорбь. Вероломство. Предательство. Пусть тьма источит ее душу, ослабит ее. И шаги тьмы должны быть большими, как ночное небо. По величине ее души.

— Горе… Вероломство. Предательство, — в шепоте жрецов шелестело удовольствие.

— Но это требует труда, — предостерег Пастух:

— Вести черного к цели, заставив испытать то же самое. Пусть слабеет с каждым ударом.

— Да! Пусть слабеет.

— Сновидец, все знаки его снов толкуй и используй.

— Да, мой жрец, мой Пастух…

— Если он слышит ее зов, то и ты увидишь, что происходит там. Пусть смутно и обрывисто. Не мне учить тебя толковать сны тоски.

— Да, мой жрец, мой Пастух.

— Отдели тех, кто рядом с ней, кто слаб и податлив. Мы потрудимся над ними, пока сама женщина не доступна. Но не ошибись. Нет нужды тратить силы на светлых упорных глупцов, увидь тех, кто беспокоен, обуян сомнениями, кто жаждет и не получает.

— Да, мой жрец.

— Оставим ее одну. А черный пусть видит, как вокруг его песни собирается тьма. Тем быстрее укажет нам путь.

— Да мой жрец… мой жрец… мой Пастух… — шепот жрецов отлетал от неподвижных лиц и стихал, увязая в мягких коврах.

В наступившем молчании Пастух напрягся, стискивая мысленным кулаком шесть злых клубков, сплетенных из силы, уверенности и намерений. И кинул общий разум так далеко, как сумел. Швырнул его из темноты в яркое небо, повернул руку, показывая направление. И темный клубок, отскочив от небесной тверди, упал вниз, растекаясь по летней траве еле заметными струйками темного дыма.

— Я поеду с тобой, сестра.

— Тебе лучше остаться в стойбище, Ахи.

Хаидэ спрыгнула с белой Цапли и, потрепав теплую шею лошади, кинула поводья. Ахатта возвышалась над ней, держа поводья рукой в черной рукавице, обшитой воронеными бляшками. Смотрела хмуро, готовясь возразить.

— Со мной поедет Техути. А вы с Убогом соберите палатки к утру, мы вернемся из лагеря мальчиков и сразу двинемся к стоянке шаманов.

— И не отдохнешь? Из лагеря ночь скакать.

Хаидэ положила руку на живот. Звякнули под рукавицей бляшки кольчужной рубахи. И тут же опустила руку, рассмеялась досадливо.

— Перестань, сестра. Я степнячка, а не изнеженная рабыня в покоях. Сокровищу Теренция ничего не грозит, поверь. Его, — она шутливо и ласково похлопала себя по животу, — его охраняет моя клятва. Что это?

Расширив ноздри, втянула в себя степные запахи, оглянулась, прищуривая затвердевшие глаза.

— Запах. Ахатта, ты чувствуешь?

— Верно, лиса не доела зайца, — отозвалась Ахатта, оглядываясь, — да вон смотри, — показала рукой на черные силуэты птиц на склоне холма. Те кружились, ниспадая и снова взмывая вверх, как черные листья на ветру.

— Мертвое не пахнет злом, — возразила княгиня, всматриваясь в птиц.

— Хаи, ты не носила ребенка, поверь мне, сейчас весь мир для тебя станет одной огромной кучей запахов. И все они отвратительны.

Хаидэ оглянулась на Техути. Тот сидел на мышастом жеребце, похлопывая того по шее. В ответ на ее взгляд кивнул успокаивающе. И Хаидэ улыбнулась ему, не замечая, как потемнело лицо Ахатты.

— Хей-го-о! — внезапно крикнула та, развернув коня, ударила в его бока пятками кожаных сапог. Вороны на склоне, хрипло кликая, поднялись редкой тучей, усеяв небо черными точками.

Княгиня, ведя Цаплю в поводу, подошла к египтянину, оглянулась вслед подруге.

— Она злится…

— Она любит тебя. И ревнует.

— Да, — печально согласилась княгиня, — она думает о своем сыне, глядя на мой живот.

Техути улыбнулся. Его конь бережно переступал ногами, фыркая, тянулся светлой мордой к черным ноздрям белоснежной Цапли. Жрец подождал, когда княгиня снова вспрыгнет в седло. И, поворачивая коня, чтоб ехать рядом, сказал, глядя на ложащуюся под ноги рыжую траву.

— Она ревнует тебя ко мне. Вы женщины. Ей грустно и немного завидно, от того что происходит между нами.

Хаидэ ехала, тоже сосредоточенно глядя перед собой. Не смотрела на собеседника, боясь покраснеть. Не сказал нового, но так не хотелось ей, чтоб это было проговорено словами. Будто пока оно до слов, то можно отбросить подальше, сделать вид, что его не существует.

— У нее есть Убог, — возразила княгиня, — он…

— Он любит ее, — подхватил Техути, — но она не любит его.

— Ты хочешь сказать…

— Да.

Не желая слушать дальше, она крикнула, таким же птичьим голосом, как недавно кричала Ахатта.

— Хей-го-о!

И Цапля, радостно фыркнув, рванулась вперед, мелькая стройными ногами. Из травы взлетали, брызгая красками, мелкие птицы, проскочил, закидывая на широкую спину уши, заяц, кося безумным круглым глазом. Техути дернул поводья и поскакал следом за Цаплей, не пытаясь догнать. Нельзя добиться всего и сразу. Тем более женщины, взявшей на себя мужскую заботу о племени воинов. Она вождь. Но и женщина. Она все время занята, вершит мужские дела. Но сегодня сама захотела поехать только с ним и, может быть, услышать от него то, что говорят мужчины женщинам, когда хотят их. А услышала о том, что любовь пришла к ней самой. Пусть скачет и думает об этом.

Темные струйки дыма, просачиваясь сквозь трещины в глине, проросшей сухими летними травами, текли вниз, в темноту и там, собираясь в шевелящийся клубок, летели назад, камнем, отскочившим от скалы. Ахнув, вернулись в головы жрецов, расплетаясь на ходу, втекая жизнью в остекленевшие глаза.

Сглатывая сухим горлом, Пастух разомкнул ладони и медленно положил их на колени. Осмотрел возвращающихся жрецов. Садовник согнулся, прижимая к животу отпущенную руку и хыкая, извергал на ковер и колени дурно пахнущие остатки дневной трапезы. Пастух сокрушенно покачал гудящей головой. Его тоже мутило, но, зная о предстоящем полете, он благоразумно перенес чревоугодие на вечер. Садовник слаб, но радость от узнанного велика. И он сам наказал себя грязью и вонью.

— Итак, их двое. Это большая удача.

Пастух переждал стон и звуки рвоты.

— Если еще раз ты проявишь подобную слабость, Садовник, я найду себе другого. Жизнь в острове так хороша, что любой поменяется с тобой местами.

— Жрец мой, Пастух мой, — прохрипел виноватый.

Но тот махнул толстой рукой.

— Прощен. Сменишь ковер. Сам. И поможешь жрецу Песен с праздником Черного песка. Рядом с ней двое, оспаривающих ее любовь. Женщина ядов — от нее исходит зависть, скорбь. Мужчина, желающий ее и стоящий на грани соблазнов. Наша вершительница носит ребенка — это ослабит ее без меры. И она влюблена! А влюбленные полны безрассудства. Такие вести надо отпраздновать!

Стада облачных барашков чешут белые бока о гребешки солнечных лучей. И когда пастух-солнце занят своим небесным стадом, он мягок и ласков, не обращает свой огненный взор прямиком на землю, не сжигает травы и листья, не высушивает ручьи. А ночью козочки с глазами-звездами заполняют небесные луга, полные темной синевы. И все в мире хорошо — и днем и ночью.