Черный палец тронул одну, вторую, проехал сразу по нескольким, неумолимо приближаясь к последней пластине. Там на ней замрет время и кончится звук. И он, Нуба, должен решит и сделать, пока щелк-щелк-щелк… пока есть еще крошечные промежутки и малые доли времени.

— Позови! — снова врезался в уши женский крик.

И падая на колени, откидываясь назад, чтоб набрать воздуха в грудь, протягивая черному небу обвисшее на руках женское тело, Нуба закричал. Он кричал ртом и горлом, сердцем и животом, содрогался и корчился, держа каменно неподвижные руки, и его тело вилось по камню, будто кости сломались в тысяче мест. От крика, уходящего в черное небо, казалось ему, сейчас вывалятся глаза и потечет из ушей, а потом все исчезнет, кроме рук, на которых она.

— Ха-и-дэ-э-э!

Крик оборвался. Валясь набок, Нуба через подступающую темноту увидел, как раскрылся рот мертвой женщины и заблестели под приоткрытыми веками глаза. Или — захотел увидеть, выбросив в крик себя самого, полностью, без остатка. Темнота стала плотной, как глыба черного камня. Наступила на голову твердой ногой. И убила сознание.

Трещали костры, мелькая красными языками. За спиной Онторо шумел прибой, пронося к берегу полосы белой пены и раскладывая ее по мокрому песку. Она опустилась на колени и бережно вытерла холодный лоб Нубы. Помедлив, надавила на веки, чтоб прикрыть блестящие белки. И встала, оглядываясь. Мужчина лежал у ее ног, неудобно вытянув руки, на которых покоилось тело Матары, обернутое светлыми складками. Скорчившись, поджал к животу ноги, а голову откинул назад, и по вывернутому вверх лицу бродили огненные блики.

Снова нагнувшись, помощница знахаря аккуратно стащила с его шеи серебряную цепь с шестиугольным медальоном, надела на себя. Отошла на несколько шагов, вытянула над головой руки, скрестила их и развела в стороны. А потом села поодаль, сторожко глядя — то на лежащих, то на высокую скалу, по которой на тросах медленно спускалась деревянная платформа.

Ночная птица выводила унылую песню из одного и того же слова. Замолкала, будто спрашивая, и снова начинала, отвечая сама себе.

Техути накинул на плечо край короткого плаща и, пройдя по узкому пляжику, вернулся к входу в пещеру, вырытую в глинистом берегу. Сел на бревно, слушая плески и тихое журчание воды. Вздрогнув, тихо выругался, когда птица снова завела свою жалобу. Поодаль слышался тихий голос Убога. Тот видно, рассказывал сказку своей подопечной, говорил, быстро бормоча, потом затихал и снова заводил рассказ, растягивая слова и меняя интонации. Техути поморщился. Ахатты не было слышно, но он явно представил себе: сидит, тоже закутанная в плащ и улыбается, покачивая головой.

Похоже, только он тут волнуется о том, что происходит сейчас в норе, где младшие заботливо схоронили живой труп мертвого шамана. Цез не пошла, осталась в стойбище. Вперив в египтянина единственный глаз, сказала:

— Она сама теперь хозяйка себе, я сделать не могу, ничего. Только ждать.

И они с Фитией сели у палатки, разбирать пучки трав и готовить отвары к возвращению княгини из стойбища шаманов.

Ерзая на неровном бревне, Техути вспоминал, как они скакали степью, навстречу багровому заходящему солнцу. Ветер трепал сухие травы, а по небу ходила вечерняя заря, цветя пряди облаков красным и оранжевым светом. Их кони шли рядом, позади скакали Ахатта с бродягой. И Техути волновался, взглядывая на серьезное лицо Хаидэ.

И правда, кому же еще волноваться, как не ему. Это ведь он, всю ночь перебирая в памяти записи на древних папирусах, восстановил в голове нужное — начиная с рецепта снадобья и заканчивая теми словами, что должно сказать, спускаясь в одиночку в нижний мир. У здешних шаманов свои пути и тропы, но нижний мир один, дороги в него ведут с разных концов земли разные, но приводят в общую темноту. Когда предложил княгине пойти с ней вместе, она рассмеялась необидно и покачала отрицательно головой. Сказала:

— Это моя судьба, советник. И мое решение. Но благодарю тебя за то, что хочешь меня сберечь.

Он хотел ей сказать тогда, что не просто ее сберегает, а хочет охранить свою любовь. Но не сказал. Пусть она думает, что это просто от доброты и заботы.

Сейчас, глядя на тонкие ветви ивы, плывущие в струях воды и лунного света, он усмехнулся — любовь сделала его хитрым. Он размышляет над каждым своим словом и поступком. И делает только то, что сможет приблизить его к ней. В памяти цепким коготком сидело воспоминание, как обнял, а она мягко, чтоб не обидеть — освободилась. И чтоб вытащить коготок, приходилось напоминать себе, что обещание она дала. Ему дала. Он теперь ближе всех к ее сердцу. Но это — шептал ему внутренний голос, это не значит, что она тебя любит, жрец-иноземец. А надо, чтоб полюбила. Потому что как ты теперь без нее?

А, может, смогу?

Техути оторвал взгляд от черных веток, полощущих себя в быстрой воде, и посмотрел на половинку луны посреди бледных облачных прядей. Облака уплотнялись, собираясь в клубки, и снова растекались по звездам. Вот лицо. И еще одно. А там — еще, смеется…

Он перебрал всех, кого вспомнил. И обратился мыслью к тем, кто вокруг него сейчас. Ахатта, со смуглым лицом, полным тайного яда, что засыпает и просыпается. Рабыни в полисе и их хозяйки, многие из них не прочь залучить в дом умного, много знающего учителя. Для развития детей. И для собственных развлечений. Есть еще Маура, прекрасная как черная богиня, сколько часов провел он в разговорах с ней в трюме корабля, среди скрипучего дерева, когда над головой топали, перекликаясь, матросы. Она красива и добра. И очень одинока. А он мог бы сделать так, чтобы его судьба переплелась с ее судьбой, он умен. Сумел бы. Но все они, те, из прошлого, и нынешние, все стояли в одной череде. А эта — светловолосая, волновала так, что упусти, отрубил бы себе руку, в ярости сожаления.

— Так зачем упускать? — прошептал, стягивая у горла края теплого плаща.

С ней опасно. Но с ней — высоко. Он это видит. Даже, когда она не видит своего будущего, он прозревает его, понимая: сила, какой наделили ее боги, не сумеет остаться внутри. Именно с ней он взлетит к вершинам, о которых и мечтать не смел. Даже говоря со своим богом, у которого он был один. Надо лишь быть рядом и направлять. Она светла и никогда не потеряет дорогу к свету. Но как шагать, он подскажет. Никто не сумеет, ни у кого нет знаний, а у него есть.

По спине Техути пробежал холодок. Он знал, чем отличаются мечты от предвидения. Когда в ткани настоящего вдруг на мгновение появляется дыра, и в нее просвечивает будущее, успей навострить зрение, разгляди и запомни. Ни с кем никогда он не видел будущего. А с ней видел уже несколько раз.

…Рукавица на поводьях коня, одетого в вороненые доспехи. Ее глаза за коваными завитками шлема. И позади — несметное войско, что взрывается криками и звоном мечей на каждый поворот ее головы.

… Роскошный шатер, опирающийся полотнами на траву, устланный коврами. Блеск золота и серебра на пиршественном покрывале. Сидящие в ряд иноземные послы, разномастные, в доспехах и вычурных одеждах. И она рядом с ним, напротив послов, произносит слова, так же, как говорит их сейчас своим воинам — кратко и весомо.

Техути крякнул, вспоминая свои руки, лежащие на скрещенных коленях. Смуглые, обвитые узорными браслетами со знаками власти на них. Но блеск пиршества потускнел, выветриваясь из воспоминаний, когда подумал еще об одном увиденном, что повторялось и повторялось, как крик неспящей птицы. Ее шея, и голые плечи. Грудь под его рукой. В маленькой свадебной палатке, над которой вьется вымпел, соединяющий солнце и луну в один сплетенный знак. Сейчас она принадлежит другому, но вот уже сколько месяцев Теренций торчит в полисе, и не думая навестить свою дикую царственную супругу. Дважды он присылал вестовых и княгиня незаметно для прочих, касаясь своего живота, передала с воинами весть о ребенке, Техути знает, он сам записывал на пергамене ее слова мужу. Я выполнила обещание, написала княгиня. Посланник уехал. И не возвращался, хотя времени прошло достаточно. Что ж, Техути сам мужчина и понимает, как тяжко должно быть знатному, под насмешливыми взглядами друзей и их неповоротливых жен, собираться и самому ехать в стан племени Зубов Дракона. Пусть даже твоя жена — вождь. Но ведь — женщина!