Сегодня шестой день праздника. И все это время Онторо приносит ему настоящую еду, которая на вид такая же, как ее суть. Каша из пальмовых орехов, густая и жирная, сдобренная острым овощным фаршем. Жареное мясо, такое вкусное, что нельзя есть, пока не проглотишь слюну, раз за разом наполняющую рот. Молоко в большой тыкве, со сливками, которые Нуба вытирал со щек, и рука пахла сладко и торжествующе, хоть ешь ее саму. И он стал прежним! Кровь толкалась в жилах, щекотала кончики пальцев, закручивалась под широким лбом, проясняя разум. Конечно, в нем нет прежней силы — слишком долго он был в плену старого Карумы и слишком крепкой отравой, лишающей воли, поили его тут, в скальной темнице. Но все же, каждое движение доставляло ему радость. И Нуба — сидя у стены, вставая, проходя по камере несколько шагов — радовался каждому движению и повороту. И чувство опасности радовало его, остря зрение, натачивая слух. Зверем в чаще чувствовал он себя, зверем, готовым умереть каждое мгновение, и от этого знания напряженное тело кричало радостную песнь жизни. Вот я, кричало оно, вот руки и пальцы на них, вот поднимается нога, и мышцы послушно приходят в движение, вот мои глаза быстро движутся в орбитах, отмечая все вокруг, а рот смыкается и размыкается, глотая живой воздух, воздух жизни.

Он знал, снаружи застыли безъязыкие стражи, у них плечи похожи на горы, а руки на бревна. Они хорошо едят и убьют, просто навалившись и втыкая в тело короткие мечи. Но сейчас ему казалось — если откроется дверь, он вылетит и разбросает, отшвырнет и растопчет. Но — нельзя. Потому что дверь они откроют для Онторо, а он обещал ее слушаться. И где-то там, тоже в темнице, томится Маур, мальчишка, из-за которого он попал в плен.

И Нуба ждал, садясь и снова вставая, без нетерпения, просто, чтоб постоянно чувствовать, как наливается силой большое тело. Делая несколько точных шагов вдоль стены, полшага не доходя к невидимым скальным выступам, поворачивался и шел в другую сторону, топча ногами низкие листья. Поглядывал, как медленно меняется свет — от белого к розоватому. Там, за ожерельем черных скал, над тихой гладью озера-моря, солнце клонилось к закату. А потом придет последняя ночь праздника. Хорошо, что Онторо не рассказала ему о своих планах. В отравленной запахами темнице, с приносимой нехорошей едой и питьем, он мог все рассказать жрецам, если бы вдруг им захотелось порыться в его голове. Она сказала надо верить. Надо. Он всегда это знал. Вера затягивает щели в бортах тонущего судна, когда кажется — спасения нет. Онторо придет, когда белые цветы в столбе света станут багровыми. И отведет его к Мауру. Нуба стал сильным, Онторо покажет дорогу, и они уйдут, втроем. У них все сегодня получится — верил Нуба. Его оживающая кровь, толкаясь в жилах, говорила ему об этом. Пела…

Через невнятный говор и крики лязгнул засов. Нуба опустился на рваную циновку и, обхватывая руками колени, опустил голову. Замер, вслушиваясь. Пусть они там, если заглянут следом за девушкой, видят — пленник все так же слаб и находится в мороке, как лягушка в вязкой болотной грязи.

Через распахнутую дверь ворвались крики и смех, ноющие звуки флейт и мерный далекий грохот барабанов. Он напряженно слушал, как прошивают тонкой иглой невнятицу быстрые легкие шаги. И вот пахнуло ее запахом, горячего женского тела и ароматных притираний. Легла на затылок узкая рука. Нуба поднял голову и замер, тараща глаза.

Онторо-Акса стояла перед ним, чуть склонившись, в вырезе легкого платья, сверкающего вышитыми полосками цветных узоров, серебряные цепочки уходили в сумрачную ложбинку между грудей. Руки, увитые серебряными завитками, тоже сверкали, пропуская по себе сплетенные света — красноватый, падающий через дырявый потолок, и светлый, белесый, пришедший из раскрытой двери. Впервые она не захлопнулась за вошедшей девушкой.

Лицо Онторо казалось расписной маской, с непонятным, спрятанным за густой сеткой узоров выражением. Разомкнулись яркие губы, блеснули зубы с нанесенными на них сверкающими точками.

— Я пришла, пленник. Стражи пьяны, я лишь добавила к выпитому… самую каплю.

Тихо рассмеялась и, показывая в другой руке узкий флакон, уронила его на каменный пол. Нуба медленно встал, не отводя глаз от девушки. Талия, схваченная широким кожаным поясом в золотых петлях и кольцах. Почти обнаженная грудь, чуть прикрытая вышитой полупрозрачной тканью. Черные ключицы с бликами света. И причудливо убранные цветами и сетками черные волосы, высоко забранные над узкой жирафьей шеей.

— Ты очень красива, — сказал.

Она, оглаживая ладонями бедра и поправляя складки ткани, кивнула. Сунула руку к поясу, сняла с петли крошечную фляжку.

— Один глоток. Чтоб псы и безъязыкие не поворачивались вслед за тобой. Меняет запах тела и мыслей.

Он с сомнением посмотрел на пузатый сосудик. Но девушка подтолкнула его руку к лицу.

— Скорее! Ночь не вечна!

Нуба глотнул пощипывающий десны густой напиток. Тряхнул головой, ловя рукой ускользающую стену. Вместо стены в кольце его рук оказалась Онторо, прижалась так, как умеют прижиматься женщины, что думают о единственном мужчине все свое время, будто уже отдалась, откачнулась и снова вросла в него, отдаваясь опять. Зашептала, притягивая его голову сильной рукой.

— Хочу тебя, хочу, великий пленник, но ты отдан другой и возьмешь меня только, если захочешь сам. Так?

Перед глазами мужчины рассыпались стены и цветы, собрались вместе, чтоб снова расслоиться. И показалось ему — вместо двух дрожащих ног у него сразу сотня, все они путаются, не в силах сделать шаг. А нужно ли делать? Увлечь ее на себя, опускаясь к стене и все забыть, потому что лучше этого уже никогда ничего не будет.

Обнимая нежно тающее в его руках длинное тело, он с трудом разлепил губы и, кося глазами на рассыпающийся мир, сказал, собираясь прокричать о своей любви к черной красавице:

— Нет.

Голос был хриплым, но слово вышло понятным обоим — ее плечи закаменели под его руками. Откачнувшись, она взяла его пальцы своими, горячими.

— Тогда пойдем. Мне всегда остается надежда.

— Да, — согласился за него его собственный хриплый голос, в то время как в голове и в животе билась страсть, щипала его мозг, вопила о том, какой дурак, дурак, телок и безмозглый слизень.

Она вывела его на галерею и, не отказав себе в удовольствии пнуть маленькой твердой пяткой лежащего стража, потащила к лесенке. Страж забулькал умиленно, моргая бессмысленными глазами вслед быстрой девушке, наряженной в сверкающее прозрачное платье и высокому черному мужчине, облаченному в рваную набедренную повязку. У лестницы Онторо остановила спутника. Сняла через голову одну из цепочек и надела на шею Нубы большой шестиугольный медальон с угловатыми лапами на каждой грани. Опустила вырез своего платья ниже, оголяя груди, поправила такой же знак на своей шее.

— Идем.

Они спускались и поднимались по лестницам, проходили по галереям, сворачивали за выложенные из тесаного серого камня стенки, чтоб выйти еще к одной лестнице и снова пройти спиралью, петляя вдоль распахнутых входов в жилые пещеры. И везде были люди. Танцевали у входов, пили вино из больших калебасов, обливаясь и падая вповалку. Ели руками мясо, отрывая куски и засовывая в смеющиеся рты. За поворотом кто-то наваливался на визгливо смеющуюся подругу, задирая на ней юбки, а она, выворачиваясь из-под мужчины, манила Нубу рукой.

Он шел следом за Онторо, оглядывался в ошеломлении. Черные лица, блестящие в свете, идущем от рядов белых фонарей, месиво черных тел и ярких одежд, вопли, музыка, пение и плач, крики ссоры и дикий гогот. Беготня детей и толстые руки стражников, что сидели у лестниц и, хохоча, ловили пробегающую малышню.

— Остров любит своих детей, — говорила Онторо, посмеиваясь, и отворачивалась, чтоб он не увидел этой усмешки, — остров держит их в строгости. Но четырежды в год детям темноты дарятся праздники, во время которых можно все. Тихо, тут ступенька. Видишь, они и впрямь, как дети. Беспамятные и такие же злые. Темнота знает, как удержать в себе своих глупых детей.