— Сколько раз я говорила тебе, но ты не хочешь понять. Вот уже полгода, как ты один плачешь над ее вещами. Я больше не плачу. Мне надоел этот культ мертвых, я хочу жить…

Сжав кулаки, Зоммер подходит ближе к кровати. Он говорит, глотая слезы, комком подступившие к горлу.

— Ты низкая женщина, Элла. У тебя нет сердца. Ты никогда не любила ребенка. Теперь я это вижу. Ты даже память его оскверняешь.

— А если эта память испортила мне всю жизнь. — Элла подбирает ногу на кровать, облокачивается на подушку. — Вот уже третий год мы справляем поминки. Отец, мать, лесничий — кроме них, никто к нам не заходит. Наш дом превратился в монастырь, меня ты хочешь сделать монашкой, плакальщицей… не знаю, кем еще. Но я живой человек, и я… выбросила весь этот хлам в сундук. Теперь он больше не будет мозолить глаза.

— Я вижу, — хрипит Зоммер, — нет, я чувствую, за этим кроется еще что-то. Ты не думай — я наблюдал за тобой… У меня тоже есть глаза. Ты уже давно насмехаешься надо всем, что я говорю или делаю. За утренней и вечерней молитвой ты сидишь, поджав губы, словно истукан, сама не поешь и других не слушаешь. А при лесничем глаза у тебя блестят, как у кошки… Вот и сегодня… Нет, это выше человеческого понимания! Вставай, и мы сейчас же поедем к лесничему извиняться.

— Поезжай! — резко отвечает Элла. И, словно приготовившись к борьбе, садится на кровати.

— Ты должна поехать! — топает ногой Зоммер. — Сейчас, сию же минуту! Вставай!

Но жена как будто и не слушает его. Уронив руки на колени, опустив голову, сидит не шелохнувшись.

Зоммер подходит ближе. Глаза его вот-вот вылезут из орбит, пальцы судорожно сжимаются. Но он еще владеет собой.

— Сейчас же вынь эти вещи и положи их на место! — с трудом произносит он сдавленным голосом. Теперь ему безразлично, что будет делать жена, только бы она уступила. Только бы удалось сломить эту холодную, угрожающую строптивость, которая все растет и растет в ней.

Он тяжело вздыхает, выпрямляется и смотрит на жену. Но она продолжает сидеть в той же позе. Даже пальцем не шевельнет, бровью не поведет… Долго сдерживаемый гнев и волнение горячей волной захлестывают его, бросаются в голову, наливают каждую мышцу. Он и сам не знает, что делает. Чувствует только, что ладонь его ударяется о щеку жены… И, пошатываясь, как пьяный, он выходит из комнаты.

Слегка качнувшись от удара, Элла снова сидит неподвижно и широко раскрытыми глазами смотрит вокруг себя. Пусто и тихо…

Лампа на маленьком старомодном, но красивом комоде слабо освещает небольшую комнату. Темная медвежья шкура на полу тускло лоснится, напоминая о занесенных снегом лесах и вызывая сладостное предвкушение тепла уютной, мягко освещенной комнаты. На покрытых красными стегаными одеялами кроватях возвышаются четыре подушки, как снежные сугробы средь озера крови. У изножья кроватей стоит белый в черных прожилках мраморный умывальник. Взгляд Эллы скользит по всем этим предметам и останавливается на противоположной стене.

Маленькое простое металлическое распятие… Сколько раз она вот так же смотрела на него! Смотрела целыми часами — пока не потемнеет в глазах, пока не заболит голова. А ведь и он мертвец… или нет? Разве не царствует он и посейчас над миллионами людей? Разве его мысли до сих пор не вызывают в человечестве мечту о вечности бытия? Значит, всем человечеством правит мертвец? Нет, нет, он не может быть мертвецом! Может быть, он смотрит сейчас на нее и видит в ее глазах тот же зеленый огонек, что видит муж…

«Муж… Натыня…» Элла приходит в себя. Она чувствует, что левая щека горит, как в огне. В одно мгновение она вспоминает все происшедшее, зарывается лицом в подушки, и как недавно от сдерживаемого смеха, так сейчас тело ее сотрясается от безумных рыданий. Но причина давешнего смеха и теперешних слез одна и та же…

Элла не слышит, что кто-то подъезжает к дому. Не слышит, как аптекарь бежит встречать. Она не думает о том, что сегодня среда, а по средам приезжает отец с матерью из своего именьица, находящегося верстах в семи. Все годы ее замужества они неизменно бывают здесь каждую среду. Приедут, посидят, посмотрят и снова уедут.

Мейер, скинув в передней шубу, мелкими шажками семенит по гостиной и потирает руки, словно они замерзли. Красноватые глаза его с удивлением посматривают то на одну, то на другую дверь: почему это Элла не выходит, как обычно?

Услыхав, как жена шепчется в кабинете с зятем, он останавливается и прислушивается, но ничего разобрать не может. И чтобы его не заподозрили в подслушивании, Мейер откашливается и, потирая руки, снова принимается семенить по гостиной. По всему чувствуется — здесь что-то произошло.

Входит жена — полная, пухлая, с болезненно бледным, усталым и озабоченным лицом, с седыми, зачесанными за уши волосами. Взглянув на нее, Мейер замирает на месте. Он ясно чувствует: здесь что-то случилось.

— В спальне? — тихо спрашивает госпожа Мейер.

Зять молча кивает головой.

Госпожа Мейер уходит, Зоммер с тестем остаются одни. С минуту они стоят рядом, не глядя друг на друга. Потом аптекарь спохватывается.

— Садитесь, — приглашает он и садится первым на всегдашнее место. Мейер усаживается рядом с зеркалом, на место лесничего.

— Прошу. — Зять протягивает серебряный портсигар и сам закуривает первым.

Мейер сосет сигару, торопливо выпуская тонкие струйки дыма, и внимательно разглядывает две вазы, стоящие на подзеркальнике. Он смотрит на них так, будто впервые видит свой же подарок дочери к шестой годовщине свадьбы. Вазы довольно тонкой работы из матового зеленоватого венецианского стекла. Искусственные красные маки в них очень напоминают живые, кажется, что они распространяют специфический горьковатый аромат по всей комнате, устланной красным ковром, с красной штофной мебелью. Потом его взгляд останавливается на огромном филодендроне в углу. Верхушка его упирается в потолок, а меж вырезных листьев поблескивает золоченая проволочная клетка в виде швейцарского домика, в которой сидит, спрятав голову под крылышко, маленькая желтая птичка.

Тепло, уютно… тихо…

— Все еще тает… на дворе? — наконец произносит Зоммер. По голосу чувствуется, что вести разговор стоит ему больших усилий.

Мейер кивает головой и ищет глазами плевательницу — у зятя слишком крепкие сигары.

— Да, тает. Такая оттепель среди зимы — вещь невиданная. Мне думается, весь снег сойдет.

— Н-да… — протягивает аптекарь, прислушиваясь краем уха к тому, что происходит в спальне.

— Вот увидишь… Оттепель уже больше недели, а до новолунья девять дней — раньше нечего и ждать мороза.

— Ты же знаешь: я не верю в приметы.

— Не веришь в приметы! — смеется Мейер, но спохватывается, обрывает смех и смотрит на дверь в спальню. — Вот увидишь. Вся ледяная корка стает с дороги…

— А мы еще не привезли лед для погреба!

— Не привезли! Какая неосмотрительность! А вот мы еще на позапрошлой неделе привезли, теперь весь смерзся в одну глыбу. Надеюсь, он у меня до будущей зимы продержится. Что же вы глядели? Ведь лошадь была свободна.

— Дрова возил. Думали, что лед еще слабый. Только сегодня лесничий говорил, что им тоже привезли.

— Да, теперь все запаслись. На охоту с лесничим ездили?

— Ездили.

— Да… в лесу снег падает с веток. Сейчас зайцы больше по кустам у опушки прячутся. — У Мейера начинают блестеть глаза. — Много настреляли?

— Четырех.

— Гм… не много. Положим, всем известно, какие вы стрелки. С чего это лесничий сегодня так недолго пробыл?

— Уехал… — Аптекарь бросает недокуренную сигару в пепельницу.

— Спешные дела?

— Н-да… — Вдруг аптекарь наклоняется к тестю и начинает ему рассказывать. Торопясь и волнуясь, он говорит долго и сбивчиво.

В спальне госпожа Мейер грузно, неподвижно сидит на краю кровати. Ее широкая холодная ладонь покоится на груди у дочери. Голова у нее как будто ушла в плечи, глаза, не отрываясь, смотрят на дочь.