— Чего вы от меня хотите? В нашей тюрьме бухгалтерия всегда была поставлена образцово — после ревизии государственный контроль даже отметил это в официальном бюллетене. Кроме того, вы получаете по пятой, а он только по двенадцатой категории. Мне кажется, вы не имеете никаких оснований жаловаться на какое-то унизительное равенство между вами. Разве вам не нужны деньги? Вы помогаете своему отцу строить дом, учите сестру. Я-то знаю, каких расходов требует собственное хозяйство.

— Не приравнивайте ко мне его и себя! Я священник. Понимаете, священник!

— Я понимаю. Но и вы не забывайте, что все мы государственные служащие. И у него, несмотря на двенадцатую категорию, служебный стаж побольше вашего. Пятнадцать лет практики. А у вас? Ну, признайтесь сами! Ручаюсь, что вы и сотни не проводили на гору висельников.

Когда священник снова перевел дыхание, он увидел того, чье присутствие все время чувствовал рядом. Сгорбившись, пряча лицо под полями шляпы, он точно так же, как священник, поднимал ноги и так же размахивал руками. И заговорил он первым.

— Не сердитесь, коллега. Я слышал, с каким гневом и презрением вы говорили обо мне.

— Не подходи, гадина! Дьявол — твой коллега, и тебе давно уготовано место в аду.

— Весьма возможно. По правде говоря, я и сам в этом не сомневаюсь. Мое место там никто не займет. Но только если я попаду туда, то и вы со мной. Вместе работали, вместе отправимся и в ад.

— Отыди, говорю тебе! У меня с тобой нет ничего общего!

— Кроме общей службы и жалованья. Одному мне пришлось бы трудно, но вдвоем мы легко справляемся с этими парнями. Видели, как я ловко орудовал? А мое дело ведь только подготовить его бренную плоть к отправке за город на свалку. Вам приходится быть куда расторопнее. Вы же отсылаете его божественную душу по принадлежности — либо обратно к господу Саваофу, либо во владения его величества Люцифера… А еще говорите, что мы не коллеги!

Как острые осколки стекла, впивался его омерзительный, скрежещущий смех в уши священника. Зажав их ладонями и согнувшись, он бросился бежать от всех этих спутников. Другой, так же держась руками за голову и согнувшись, бежал рядом с ним в лунном свете, не отставая ни на шаг. Это было ужасно.

Но уже не один — десятки, сотни их неисчислимой толпой неслись рядом, путались под ногами, мелькали перед глазами. Нет, это были не тени вязовой аллеи. Священник видел и узнавал их лица.

Была среди них и эмигрантка из тюремной канцелярии. Бесстыдно задрав юбку, она прятала монету в чулок и укоризненно качала головой.

— Я продаю свое тело — каждому, кто готов платить за него. Но душу я никому не продаю. Она у меня надежно спрятана, она у меня чистая, она ненавидит и презирает моих жалких покупателей.

Она исчезла, а на ее месте появилась продавщица из соседней молочной. Она не остановилась, а побежала прочь от него, и откуда-то издали доносились ее испуганные крики:

— Спасите! Убийцы пришли ко мне в лавку!

Дворник повернулся спиной и сунул ключ в карман.

— Палачам я не отпираю! Я честный дворник!

Уличные мальчишки и девчонки прятались за углами и фонарными столбами и смотрели на него с ужасом и отвращением. А некоторые плевали в его сторону.

— Не ходи по нашей улице! Наша улица чистая.

Отец рвал на себе волосы, выбегая из нового дома.

— Я его сожгу! Он полон покойников и привидений.

Сестра срывала со стены дубовый венок и топтала его ногами.

— Для кого я плела этот венок! С него течет кровь.

Потом сотни призраков сбились в кучу, сцепились попарно, вскинули руки, судорожно задергали ногами. Они качались, словно подхваченные сильным ветром. Это была та самая сотня. Это были те, которых по одному привозили на гору висельников.

Потом все исчезло. Луна снова заливала своим бледным светом голую равнину и то, что осталось от человека, который когда-то был тюремным священником.

Рядом с ним медленно шагал еще кто-то. Но в нем не было ничего отталкивающего, ужасного, навязчивого. Добровольный попутчик, скорее друг, нежели враг. Лохматая голова приветливо склонилась, глаза влажные и ласковые, какие обычно бывают у крестьян.

И беседовали они, как друзья, связанные общей заботой.

— Я ждал вас, господин священник. Я знал, что вы придете.

— Мне кажется, что вы даже не сердитесь на меня.

— О, нисколько! Теперь больше не сержусь! Вы ведь не желали зла ни мне, ни остальным… Вы только были одурманены, вы были — как все люди вашей профессии. Не ведали, что творили. О моей душе заботились, а свою забыли. Теперь она проснулась и кричит. Она страдает, и поэтому я пришел помочь ей.

— Разве это возможно? Разве я могу еще жить после всего этого… после того, как она проснулась и увидела вокруг эти ужасные призраки?

— Жить? Нет, жить вы больше не можете. Это была бы не жизнь, а сумасшедший дом или ад. Зачем жить, когда жизнь все равно погублена? Есть другой путь, и вы его знаете.

— Мне кажется… я его знаю.

— Вот видите! Это так просто. И потом, это совершенно необходимо и неизбежно. Ну, вот мы и пришли. Ведь вам знаком этот столб с поперечиной? Прошел только час с тех пор, как вы отсюда уехали. Взгляните, как вяло раскачивается тень. Это потому, что она слишком легка. Этого нельзя допускать, к тому же этому легко помочь. Вы только встаньте на скамеечку, я вам помогу. Теперь я знаю, как это делают. Пожалуйста, господин священник…

Луна склонилась к западу. Зыбкая тень падала от столба с поперечиной, падала по склону горы на восток. Она снова скользила, словно раскачиваемая сильным ветром, и вместе с ней качалось тяжелое, густо-черное пятно.

1930

Из Москвы выехали вчера под вечер. Кажется, и сейчас день был на исходе. Солнца не было видно — оно осталось где-то за последними вагонами, потому что поезд шел на восток. Но на стеклах окон с левой стороны играл розовый отблеск ясного северного неба, и деревья отбрасывали длинные темные тени на скошенные и нескошенные луга. Разноголосый гомон поутих, только где-то за горами узлов, мешков, чемоданов, корзин и ящиков вяло хныкали и капризничали утомленные дневной жарой и суматохой дети.

Вилнит Лиекнис не хныкал и не капризничал. Он взобрался на правую лавку и, вцепившись обеими руками в опущенную до половины оконную раму, высунулся наружу. Пристроившийся по ту сторону прохода на поставленном ребром фанерном ящике дедушка время от времени напоминал ему, что на ходу поезда в глаз легко может попасть вылетевшая из трубы паровоза крупинка угля. Вилнит сделал вид, что не слышит, только крепко сжал губы. Он сердился, и не без основания.

Ему уже семь лет, никакие соринки в его глаза не попадут. К тому же прошлую ночь он плохо выспался. Его уложили на узкую боковую лавку, дед дремал на своем ящике, а бабушка прикорнула в ногах у Вилнита, так что невозможно было вытянуться. Несколько раз он крепко засыпал, когда поезд останавливался на какой-нибудь станции и вагон больше не трясло. Но тут каждый раз поднимался ужасный галдеж. Снаружи кричали, ломились в вагон, и в заставленный вещами проход пролезали всё новые пассажиры с огромными узлами, корзинами и мешками с инструментом, проезжались по лицу полами своих пальто. В открытую дверь дуло… Какой-то дяденька чуть не положил свой мешок на живот Вилниту, и они с бабушкой подняли шум, чтобы заставить его убраться в другое место. Колеса громко стучали, постланное на скамье бабушкино пальто было не особенно мягким, шея болела. А вскоре после завтрака начало припекать солнце, воздух между горами багажа накалился, было душно, вода в бутылке нагрелась и стала невкусной. А пить хотелось все время, — даже просто от злости и обиды при виде какого-нибудь малолетнего пассажира, который держал обеими руками кружку молока или нехотя отпивал лимонад из бутылки с красивой фаянсовой пробкой.