Бигоне нечего было на это ответить, но в душе он почувствовал, что за каждым словом его смертельного врага кроется правда. Журдан махнул Колченогому Леонарду, но потом задержался.

— Ты был согласен привязать мне камень к ногам. Великодушие за великодушие. А как ты хочешь?

Бигоне подумал минуту, и спросил:

— А как глубоко в том месте в Сорге?

Журдан ответил:

— Пять футов.

— Тогда лучше к рукам.

Журдан удивленно спросил:

— Почему?

— Потому что я не хочу доставить твоей банде удовольствие кидать мне в голову камни.

Журдан кивнул и сказал:

— Хорошо, я исполню твое желание. А сколько времени тебе понадобится привести свою одежду в порядок? Твои туфли в грязи, и на жилете оторвано несколько пуговиц.

Бигоне ответил:

— Нет, я бы хотел прочитать двадцать семь раз «Отче наш». Мне нужен час или немножко больше. Сколько сейчас?

Журдан, взобравшись на табурет, посмотрел на луну.

— Сейчас три.

— Стало быть, в четыре или немного погодя я жду.

В сознании своего могущества Журдан милостиво кивнул головой:

— Пусть будет так.

1923

Пастор Зандерсон поднялся с кушетки и подошел к окну. Под заплатанной кожаной обивкой прожужжала пружина — протяжно и сердито, будто пчела, не успевшая ужалить наступившую на нее ногу.

Долго и сердито смотрел пастор Зандерсон в окно. Оно было новое, чистое. Свежая желтая краска еще пахла олифой. Кусты сирени и вишни за насыпью траншеи закрывали склон горы, над которым уже не вздымались зеленые макушки деревьев. Влево от окна торчал остов обгоревшей груши, без коры, с белыми костлявыми пальцами-сучьями. Во всем саду — ни одного уцелевшего деревца. Большую часть их вырубили солдаты, а остальные сгорели, когда немцы подожгли усадьбу пастора.

По-прежнему несла свои воды Даугава. Только вид на нее теперь открывался шире — до древнего городища вверх по течению, а ниже — до самого местечка. На другом берегу лежала лодка. Какой-то крестьянин, сняв штаны, бродил по воде, все время нагибаясь, вероятно, отыскивал камни для новой постройки. Неподалеку на фоне темного соснового бора белели три домика. Среди развалин помещичьей усадьбы блестела крыша новой хибарки. Это постройки новохозяев. Вся равнина испещрена беловатыми и зелеными полосками ржи и яровых. Смешными казались эти маленькие делянки тому, кто привык видеть здесь сплошное помещичье поле, широко раскинувшееся от берега реки до большака.

Пастор Зандерсон пожал плечами и отвернулся от окна.

За стеной Аболиене гремела у плиты посудой. Она жарила пастору на обед курицу. Подойдя к голому столику, пастор забарабанил по нему пальцами. Да. Это не прежний письменный стол, с кнопкой звонка. Теперь приходится самому вставать и звать или открывать дверь. Это не прежний кабинет с огромным, обитым зеленым сукном столом, книжным шкафом и миссионерскими картами на стенах… Всего-навсего бывшая комната для прислуги, неудобная и непривычно узкая, с единственным окном. В другом конце постоянно темно и как-то неуютно, сыро.

Аболиене, не постучавшись, приоткрыла дверь и, вытирая руки о передник, вошла в комнату.

— Уходить собираетесь, господин пастор? А курица скоро будет готова. До чего же она, проклятая, старая и жилистая. Абол пошел уже за третьей охапкой дров. Какие это Зельгисы бессовестные — за такую падаль тридцать рублей содрали…

И действительно, за стеной с грохотом упала охапка дров. Пол задрожал. Единственная чернильница подпрыгнула на столе, ручка скатилась с тетради и едва не упала на пол. Запахло дымом и прогнившим, сырым деревом.

Пастор нахмурил брови.

— Я немного пройдусь. Когда обед будет готов, позовите. Я буду тут же, на берегу.

Он хотел сказать — в саду, но вовремя спохватился: ведь сада уже не было. Об этом давеча, смеясь, напомнил ему Абол.

Однако Аболиене и не думала уходить.

— А как же нам с подливкой-то быть?.. Луку я у себя нарву. Сало тоже найдется. Но вот без сметаны не обойтись.

— Тогда возьмите у этих… новохозяев. У них ведь есть?

— У Зельгисов всего две коровы, а их пятеро едоков. Вот у Абриков можно бы: у них четыре коровы. Они молоко возят в местечко. Не знаю только, согласятся ли вам дать.

Пастор еще больше нахмурил брови.

— Ну, тогда попросите у Рудзитов.

— Нет уж, у Рудзитов я не стану просить. С Рудзитами мы в ссоре. Их мальчишки в мою козу камнями кидают. А сама хозяйка нынче утром меня облаяла, — я, ей-богу, такого еще в жизни не слыхала.

Пастор Зандерсон сам слышал это, лежа утром в постели. Часов в шесть разбудил его этот безбожный шум, а ведь он устал с дороги. Ругались самыми непотребными словами, даже его не постыдились. При этом Аболиене не отставала от Рудзитиене.

Пастор быстро отвернулся.

— Ничего, где-нибудь достанете.

Но, заметив, что Аболиене вовсе не торопится уходить, будто ждет чего-то, живо сообразил:

— Ага, нам, вероятно, опять нужны деньги?

— Да, господин пастор. Теперь без денег ничего не получишь.

— И не надо, милейшая Аболиене. Мы за все заплатим. Ради бога, не берите ничего даром.

— Об этом и думать нечего, господин пастор. Здесь вам никто ничего запросто не даст. Хорошо бы за деньги-то достать…

Пастор выдвинул ящик стола. Там лежали сегодняшние поступления — немного больше тысячи. Достал пятерку, но, видя, что Аболиене не спешит уходить, подал ей вторую и поднялся с раздосадованным видом.

— Ну теперь, думаю, хватит. Довольно с них.

Не слушая ее, он поспешил выйти.

Вся выгоревшая и полуразрушенная половина дома оставалась в том же виде. Дорожку перед входом расчистили как попало, приходилось шагать прямо по битому кирпичу, известке, углям и еще огибать рухнувшую стену столовой. Вместо порога привалили большой камень, не потрудились даже ступеньки сделать.

Сердито вытирая о траву лаковые ботинки, пастор Зандерсон оглянулся. Большой каменный дом стоял как привидение. Закопченные стены, зияющие неровные проемы окон и дверей — неровные оттого, что бывшие арендаторы и нынешние новохозяева разбирали кирпичи для своих нужд. Небольшая часть дома была наскоро прикрыта пологой крышей из горбылей, над ней торчала железная труба. Там и обитали теперь пастор и Аболы. Из трубы густо валил серый дым.

Пастор подошел к глинобитному хлевушку. Постройку эту тоже предоставили ему, восстановить ее нетрудно… Крыша, потолок целы… А вот дверные навески выломаны. Последний гвоздик вытащили, последнюю железку подобрали…

Пастор почувствовал приступ сухого кашля — уже в третий или четвертый раз сегодня. Он отвернулся, окинул взглядом двор с жалкими следами зелени и все, что осталось от огибающей его аллеи. Вокруг клена, на котором зеленел один лишь сук, метался привязанный теленок Рудзита.

Мальчишки с криками гоняли по аллее обручи. Из домика арендаторов — ныне новохозяев — вышли разряженные Ян Абрик и Мила Рудзит. Он — в сером френче, брюках галифе и обмотках. Она — в белой блузке с короткими рукавами, в короткой юбочке, белых чулках и туфлях. Ветер отдувал подол, и из-под него бесстыдно выглядывала нижняя юбка. Они шли, о чем-то разговаривая, и умолкли на мгновение, лишь когда поравнялись с пастором. Ян Абрик поздоровался с ним, небрежно дотронувшись рукой до козырька фуражки. Мила Рудзит посмотрела на пастора долгим взглядом, и ему показалось, будто в глазах ее мелькнула насмешка. Перебраниваясь с мальчишками, они пошли по аллее. Видимо, на спевку. Сегодня культурное общество устраивало гулянье.

Проходя двором, пастор старался не смотреть и все же видел постройки новохозяев. Стоило только пройти мимо, и взгляд сам направлялся в ту сторону, как ни противно было на душе. Новая, лишь в прошлом году покрытая дранкой крыша, три красных трубы. Шесть окон, на одном из них занавески. Это окно Рудзита. За занавеской фикус и какие-то цветы. Новохозяева…