А через три секунды ночную тьму разорвал вырвавшийся из окна столб пламени…

Из-под двери полз едкий, вонючий черный дым. Растерянные заспанные жильцы, делегацию которых возглавляла тетя Песя с ведром воды, толпились рядом. Внизу рычали моторами эмка, ГАЗ-67 и «Опель-Адмирал», освещая фарами большую часть двора. Чуть поодаль стоял огромный пожарный «Бюссинг». Со старшим по машине дерганно, размахивая руками, объяснялся Тишак. Суетились пожарные, разматывая длинный шланг.

— Давай, мать. — Якименко отстранил оторопевшего пожарного и подхватил из рук тети Песи тяжелое ведро. Сжав зубы, опрокинул его на себя и, сильно размахнувшись, ударом ноги высадил дверь. Волна черного дыма хлынула наружу, заставив людей закашляться и невольно отпрянуть…

Слепо шаря руками в темноте, вжав нос в мокрое плечо, чтобы не дышать, Якименко с хрустом прошел по битому стеклу. Наткнулся на перевернутую кровать, остов круглого стола… С трудом, кликнув на помощь Саню, отодвинул его. И увидел на полу обгоревший труп со скрюченными, воздетыми кверху руками…

Свежий воздух летней ночи показался после задымленной комнаты пьянящим коктейлем. Но Лехе Якименко все равно трудно было дышать. Он медленно, слепо спускался по лестнице, нашаривая перила рукой, и люди безмолвно расступались перед ним.

На нижней ступеньке ноги у Лехи подогнулись, и он сел. Никогда ему еще не было так худо, даже в тот давний ноябрьский день сорок первого, когда хмурый танкист, с которым свела военная судьба, рассказал Лехе о гибели его старшего брата — Т-26-й старшего лейтенанта Владимира Якименко был по ошибке подбит нашими артиллеристами, в пылу боя принявшими танк за немецкий…

— Ну что? — наклонился к нему дядя Ешта.

Но Якименко не смог ответить. Его душили слезы.

Надо сказать, что майору Кречетову необыкновенно повезло с жильем. Сразу же после завершения войны, в июне сорок пятого, окружная военная прокуратура предоставила в его распоряжение отличную, восемнадцатиметровую комнату в двухкомнатной квартире, располагавшейся в небольшом, почти не пострадавшем во время войны доме недалеко от центра. Вторую комнату занимал сослуживец Виталия, подполковник юстиции Тищенко. Однако через полгода подполковник ушел на повышение в Ленинградский округ, а комната, которую он занимал, осталась пустовать. Выждав некоторое время, Кречетов махнул рукой и, как он сам говорил, «явочным порядком» заселился во вторую комнату, приспособив ее под спальню. Тем более что довоенный квартирант, во время оккупации активно сотрудничавший с противником, подался на Запад и обратно, судя по всему, не собирался.

Подобное положение не могло не вызывать зависти у сослуживцев майора, ютившихся кто в старых железнодорожных вагонах, кто в деревянных времянках, спешно возведенных на окраине города. Впрочем, в последнее время, благодаря инициативе нового командующего округом, офицеров начали активно расселять по частным домам, что вызвало у одесских квартировладельцев бурю отрицательных эмоций. Ведь расценки за такое квартирование были установлены прямо-таки грабительские — втрое, а то и вчетверо ниже тех, что сложились сами собой на коммерческом рынке жилья… В силу этого число анонимок, адресованных в обком и облуправление МГБ, возросло, согласно самым скромным подсчетам, примерно в два с половиной раза.

В этот поздний час Кречетов оглашал обе свои комнаты раскатистым храпом. Воздух квартиры был густо насыщен алкогольными парами, китель майора косо висел на спинке стула, там же лежали смятые форменные брюки. Левый сапог валялся под кроватью, а правый — на кухне, рядом с умывальником.

Резкий треск телефонного аппарата вырвал Кречетова из тяжелого, мутного сна. С превеликим трудом нашарив в темноте трубку, майор сонным голосом произнес: «Алло» — и тут же, как подброшенный, сел на кровати:

— Что-о-о-о?!.

Взволнованный голос, мешаясь с подозрительными всхлипами, частил в трубке:

— Так точно, взорвали, товарищ майор!.. Жильцы позвонили… Ручная… В комнату зашвырнули… Срочно приезжайте на место…

— Бред какой-то… Ладно, сейчас буду. — Сонный Кречетов, помотав тяжелой головой, тупо взглянул на трубку, из которой теперь раздавались только короткие сердитые гудки, и, прокашлявшись для верности, крикнул в соседнюю комнату: — Давид, подъем!

— Шо там уже? — чуть слышно простонал похмельным голосом Гоцман.

— Ничего, — пожал плечами майор, с кряхтением поднимаясь с кровати. — Тебя убили… Вставай, вставай, труба зовет.

Первой Гоцмана увидела заливающаяся слезами тетя Песя. Увидела и издала истошный крик, который наверняка перебудил окрестное население в радиусе десяти кварталов. К ней присоединились Эммик и Циля. Текст был неразборчив, но, по-видимому, голосили они все же от радости, смешанной с изумлением и отчасти ужасом.

— Ну тетя Песя… — поморщился Давид, которому было и без того тошно от трех литров лучшего бухарестского вина с виноградников короля Михая. — Люди ж спят. Шо за дикие крики, а?..

Обалдевшие оперативники смотрели на Гоцмана, как на восставшего из могилы. Жильцы, казалось, испытывали сильное желание потыкать в Давида пальцем, чтобы убедиться в его материальности.

— Давид Маркович! — прохлюпал носом заплаканный Якименко, пытаясь обнять Гоцмана. — Родной!..

— Ну давай еще челомкаться начнем, — скривился Гоцман, отодвигая капитана и осторожно входя в свою развороченную комнату.

Вошел и понял: с квартирой, во всяком случае с ее прежним, привычным видом, можно попрощаться. Над руинами его быта еще висел горький черный дымок. Гоцман тронул пальцем остатки разбитого зеркала на стене. Деревянные дверцы платяного шкафа были иссечены осколками так основательно, будто над ними поработала колония жуков-короедов. От большого круглого стола остались одни воспоминания.

— Я рад, что вы живы и здоровы, — медленно, по своему обыкновению, произнес Черноуцану, бережно вытирая пальцы ветошью, и тут же перешел на деловой тон: — «лимонка», Ф-1. Бросили в окно.

— Соседи не пострадали? — хмуро осведомился Давид.

— Та не, Дава Маркович, — заливаясь слезами, замахала руками тетя Песя. — Ну разве ж это пострадали, когда у вас такое горе? Ну нам таки опять нужно иметь стекольщика, но мы же все понимаем, у вас работа…

— Тоже рад вас видеть в добром здравии… Можно вопрос, Давид Маркович?.. — Арсенин, поднимаясь с корточек, кивнул на распростертый на полу обгоревший труп. — Кто это?

— Родственник, — вздохнул Гоцман, — Рома из Гораевки.

— Леша, убери посторонних, — обратился Кречетов к Якименко. — А то затопчут следы на галерее.

— Да погоди ты, Виталий… — Якименко никак не мог прийти в себя.

— Кудой там годить?! — резко повернулся к нему Гоцман. — Все он правильно говорит! Шо тут базар устроили среди ночи?! Гони всех, бикицер!.. — Он снова обернулся к Арсенину и понизил голос: — Андрей, у тебя есть шо-нибудь от головы? Раскалывается…

Врач склонился над саквояжем. В разгромленную комнату заглянул дядя Ешта, пальцем поманил Гоцмана:

— Давид, это не наши…

— Я выясню! — пообещал Гоцман, раздувая ноздри. — Я очень выясню!..

После найденного Арсениным аспирина ему не то что полегчало, но, по крайней мере, отбойный молоток, до этого момента работавший в черепе, сжалился и резко сбавил свои стахановские темпы. Опрос жильцов, как и следовало ожидать, ничего не дал — двор спал, никто ничего подозрительного не видел и не слышал. След, который взял на галерее знаменитый сыскной пес Рекс, вывел на улицу и оборвался через два квартала, из чего Черноуцану сделал вывод, что покушавшийся сел в поджидавший его автомобиль.

— Еще счастье, что не утром начали смотреть, — мельком заметил он, — тогда наверняка бы затерли. А сейчас извольте — «Додж-три четвертых», пожалуйста…

— По шинам видать?

— По шинам…

Остаток ночи Давид провел в управлении. А утром, в восемь часов, в дежурке затрещал телефон.