— А что ж в этом плохого? — удивился Кречетов. — Красивая песня…

— Да вы что?! — возмущенно замахал пачкой денег Шумяцкий. — Это же песня женщины за два, простите, сольди! За два гроша! Буржуазное, с позволения сказать, псевдоискусство…

— Нич-чего подобного, — властно перебил Кречетов. — Это песня… м-м… итальянских партизан. Доблестных борцов с режимом Муссолини. В ней поется… — он повернулся к Тоне и едва заметно подмигнул ей, — в ней поется о девушке-связной. Два сольди — это пароль… Вот, и потом эта девушка героически гибнет в бою под Генуей… Так что вполне себе патриотическая песня. Еще споете нам, Тоня?

— Буду я еще надрываться, — пренебрежительно фыркнула артистка.

Кречетов и Шумяцкий одновременно протянули ей руки, но она ловко спрыгнула на пол без посторонней помощи, небрежно приняла у администратора пачку купюр, не считая, запихнула в сумочку и пошла к двери, независимо стуча каблучками.

— Антонина Петровна, а расписочку? — подал голос Шумяцкий. — Это ж деньги!..

В открытую дверь из коридора влетел веер и шлепнулся у ног администратора. Тот растерянно поднял его.

Кречетов весело рассмеялся. Похоже, что он не зря побывал сегодня в опере. Совсем не зря.

Поднявшись по лестнице, Гоцман долго не решался постучать. Тяжело было заходить сюда, но…

Нора открыла быстро, словно ждала. В ее руке дрожала оплывшая свеча.

— А мне сказали, шо вам дали электричество, — неловко произнес Давид.

Он пошарил по драным обоям, щелкнул выключателем. Ярко вспыхнула стосвечовка под потолком. Гоцман увидел лицо Норы — с тенями под глазами, горестными морщинками в углах рта, опухшее от слез.

— Выключите, пожалуйста… Я отвыкла от яркого света.

Проклиная себя, Гоцман поспешно погасил свет.

— Вы не пришли на похороны, — произнес он, проходя за Норой на кухню. — И на поминках вас не было… Я думал, шо-то случилось.

— Я стояла за оградой, — тихим, ускользающим голосом пояснила женщина. — Не знала, что у Фимы столько друзей.

— Если бы не война, их было бы гораздо больше… Они замолчали. Нора молча набрала воды в чайник, зажгла примус.

— Нора… Я ничего за вас не знаю… Фима не рассказывал…

В глазах Норы промелькнул секундный испуг:

— Лучше вы расскажите о себе… Кем были ваши родители?

Гоцман смущенно усмехнулся, пожал плечами. Присел на чемодан, но тут же испуганно вскочил, нашарил под столом колченогую табуретку и не без опаски перебрался на нее.

— Ничего особенного… Батя в порту бочки катал. Смешно, правда, — еврей-грузчик?.. Он сам смеялся с этого. Говорил, шо никакой еврей, кроме него, на такую работу не мог бы поступить… Во-от. Потом, в империалистическую, воевал, закончил школу прапорщиков… Ну а в Гражданскую был в Красной армии, конечно.

Давиду показалось, что лицо Норы дрогнуло. А может быть, в этом было виновато неуверенное, колеблющееся пламя свечи.

— А потом?

— Потом работал в порту… Он до войны умер. И мама тоже… Она его очень любила. Прожила после него недолго совсем.

— Фима говорил, вы раньше были моряком…

— Нам было по семнадцать… Балбесничали… Марк решил взяться за ум. Уехал в Серпухов. Там школа была для летчиков… он еще говорил, шо название красивое — школа воздушной стрельбы и бомбометания… Он потом смешно про отбор рассказывал. Сидит человек у форме. Спрашивает: водку пьешь?.. Ну, случается… Но нечасто. А танцуешь?.. Бывает. Голова кружится, когда танцуешь? Нет. Значит, годен… Такой отбор.

Нора улыбнулась.

— Ну а я подумал — мне куда? — продолжал Гоцман. — Бомбометать не очень хотелось. В мореходке — форма, кормят. Ну, пошел… А я ж до этого по морю не ходил. Вышли в первый рейс, на практику. Одесса — Новороссийск… Был такой пароход «Ленин», бывший «Симбирск»… двухтрубный… Шторм был — так, не шторм, а слегка покачивало. А я на леере всю дорогу провисел…

— Где провисели? — с испугом спросила Нора.

— Леер — такое ограждение по борту, — объяснил Гоцман. — На нем висят, когда… кричат до волн.

— А-а… морская болезнь?

Оба неожиданно засмеялись. Странно прозвучал смех в квартире, где прописалось горе. Пламя свечи, стоявшей на столе, затрепетало, дернулось. Так же быстро, смутившись своего внезапного веселья, оба умолкли.

— Ну, и началось, — продолжал Гоцман. — Я уж и не кушал, и водку глотал литрами — не помогает… Закончил с отличием. Получил диплом, и меня списали… Вот так. А «Ленин» этот в июле сорок первого на мину напоролся под Севастополем. Ребята говорили — там больше трех тыщ людей потонуло…

— Сколько?.. — охнула Нора.

Давид неловко полез в карман пиджака за папиросами и вопросительно взглянул на Нору. Она закивала — курите-курите… Поставила перед гостем блюдечко вместо пепельницы. Гоцман нашарил в кармане свою закрывашку, но вынимать не стал.

— А потом?

— Та шо?.. — пожал плечами Гоцман, закуривая. — После мореходки пил несколько лет. Как шальной. Батя меня и бил, и стыдил — не помогало… Мать плакала, просила опомниться… А на меня как нашло и не отпускало… Ну, раз пошел за водкой, уже выпивши. Мне не дали. Я немного понервничал. Завели дело… — Он усмехнулся своим воспоминаниям. — Из магазина отписали: мы претензий не имеем… Марк приехал. Пришел прям на допрос. Он тогда первый орден получил, Красную Звезду. За бомбометание свое… Герой! Сверкает цацкой!.. Стал на следователя кричать. Ну, я его и выкинул.

— Как выкинули? — улыбнулась Нора.

— Так. Взял прям за цацку и — до свидания. А шо?.. Виноват, так надо отвечать. Следователь мне говорит: любите по справедливости? Да, говорю, люблю. А не хотите к нам стажером? У вас образование. Кадров не хватает. Дело закроем штрафом. Пойдете на курсы рядового и младшего начсостава… — Он ухмыльнулся. — Марк потом год со мной не разговаривал.

— А потом?

Улыбка медленно сползла с лица Гоцмана. Он сильно затянулся папиросой, выдохнул.

— А потом война. Следователя того в июле сорок первого бомбой убило… Марк инвалид… Теперь и Фимы нет… Вот и живи как знаешь… — Он нашарил во внутреннем кармане початую поллитровку, нерешительно взглянул на Нору. — Давайте помянем. Вы ж не были на поминках…

— Давайте…

Нора встала, вынула из стенного шкафчика три граненых стакана, попутно сняв с керосинки закипевший чайник. Давид разлил водку, один из стаканов накрыл ломтиком хлеба.

— Пусть земля тебе будет пухом, Фима, — тихо произнес он, глядя перед собой. — Спи спокойно, дорогой, Одесса-мама тебя не забудет. И мы тоже…

— Да, — эхом откликнулась Нора, поднимая свой стакан.

У дверей сберкассы встал постовой милиционер. Одернул белую летнюю гимнастерку, воинственно положил руку на кобуру нагана. Вид его гласил, что задание, которое он выполняет, имеет высшую степень государственной важности.

Из подворотни напротив одновременно вышли Чекан и Толя Живчик. Они двинулись в разные стороны — Живчик свернул за угол, где сел в припаркованный у тротуара «Додж-три четвертых»[5], а Чекан, рассеянно посвистывая, направился к входу в сберкассу.

У самых дверей он замешкался. Его слегка задел плечом крепенький паренек в белой футболке и шикарных блатных клешах. Второй паренек, точная копия первого, только в полосатой футболке, шился рядом.

— То вы заходите? — вежливо осведомился первый паренек у Чекана.

Тот равнодушно кивнул.

— Проходим, граждане, проходим, — насупился постовой, — нечего тут стоять.

В сберкассе, несмотря на разгар рабочего дня, народу было порядочно. Отчаянно доказывал что-то инвалид на деревяшке, а стоявший за ним в очереди плотный мужчина в коричневом железнодорожном кителе с погонами техника-лейтенанта его урезонивал. За стеклянной перегородкой толстая дама в роговых очках не обращала на шум внимания — она сосредоточенно заполняла ведомость, время от времени шаря по столу в поисках промокашки. На большом пожелтевшем листе, вывешенном на стене, было косо выведено чернилами: «Граждане! Компенсации за неиспользованные во время войны отпуска выплачиваются ТОЛЬКО по предъявлении подтверждающих документов!» Стрекотали арифмометры, гремели деревянные счеты. Духота.