— Извини, не сдержался, — тяжело дыша, выговорил майор, потирая руку.

Гоцман склонился над конвойным, пощупал пульс, потом взялся за телефон:

— Андрей Викторович, то снова я… Зайдите. Срочно. Да, с аптечкой…

Оба замолчали, глядя на лежащего без сознания Охрятина.

— Виталий, постарайся вспомнить, где шнурок, которым задушили Родю, — наконец медленно произнес Гоцман.

Кречетов тяжело вздохнул, окончательно приходя в себя, пошарил по карманам, но ничего не нашел. Развел руками:

— Точно помню, что сдернул с шеи… Потом… отбросил в сторону. Шнурок черный, довольно короткий.

— Да, — непонятно качнул головой Гоцман. — На конце — крохотное колечко. Похож на вязку для крестика или талисмана.

— У Арсенина нет?

— Нет, — покачал головой Гоцман. — И в коридоре тоже…

Наблюдая за тем, как Арсенин осматривает безжизненно лежащего на полу Охрятина, Гоцман крепко потирал ладонью грудь. Не болело, нет. Но саднило. Не любил он непонятностей, особенно когда они были связаны со смертью — пусть даже и Роди. Он на минуту вспомнил, как жалобно тот стонал, мучаясь от раны, и нахмурился.

— Андрей, ты… — сам не зная почему, Гоцман назвал врача не по имени-отчеству и на «ты». — Андрей, ты к шкафу подходил?

Арсенина совершенно не удивила такая фамильярность. Лицо его оставалось спокойным.

— Подходил. Шел к вам проверить самочувствие Роди… — Арсенин кивнул на Охрятина: — Он сказал, что вы уехали.

— Ага, — задумчиво потер подбородок Гоцман. — А может человек сам себя задушить?

Врач неохотно пожал плечами, вздохнул:

— Теоретически… Если притянуть себе пятку к затылку… Или иметь дух самурая.

— Родя не был самураем, это точно…

Арсенин сосредоточенно смотрел на шприц, исторгнувший из своего прозрачного тела тонкую струйку жидкости. Игла мягко вошла под кожу.

— Что с ним?

— Видимо, порвали селезенку, — озабоченно проговорил Арсенин. — Если так, то потребуется операция… А кто его так?

— Виталий… погорячился. Когда он сможет говорить?

— Не знаю, — снова пожал плечами Арсенин, без всякой симпатии взглянув на Кречетова. — Сделаю, что смогу.

Гоцман выглянул в коридор, окликнул конвойного. Лужов, преданно глядя на начальника, притопнул в дверях сапогами.

— Задержанного — ко мне. — Арсенин кивнул на Охрятина.

Четко козырнув, Лужов деловито схватил бесчувственное тело товарища за руку и поволок его по полу.

— Отставить!.. — вспылил Арсенин. — Немедленно санитаров!

В дверях конвоир посторонился, пропуская Довжика и Тишака. Гоцман на миг крепко закрыл воспаленные веки, помассировал их пальцами. Потом безнадежно уставился на подчиненных.

— Ну шо?

— Пусто, — развел руками Довжик.

— А у нас хоть отбавляй, — грустно ухмыльнулся Гоцман. — Якименко где?

— Они в дежурке с Саней решили чайку перехватить. Саня вчера на Привозе достал английский, ленд-лизов-ский…

Вошел Кречетов, и по его виноватому виду Гоцман понял, что его попытка установить истину посредством тщательного осмотра места преступления успехом тоже не увенчалась.

— Подобьем бабки… — Гоцман, не скрывая раздражения, глянул на возящегося с Охрятиным врача, но сдержал себя. — Подобьем бабки. Имеем три версии убийства Роди. Самоубийство — маловероятно. Убийство конвойным Охрятиным — вариант. Убийство третьим лицом — тоже вариант… Был телефонный звонок — раз! Охрятин утверждает, шо никуда не отходил — два! Пропал шнурок — три! И откуда взялся этот третий — лично я не понимаю, хоть и не дурак. То — четыре… Вот такая картина маслом.

— Може, врет Охрятин? — робко предположил Тишак.

— Возможно, — задумчиво отозвался Гоцман. — Но когда мы с Виталием подходили к шкафу, он был спокоен. Вот беда какая!.. Как селедка, спокоен. И даже заскучавши.

— Если шнурок на полу валялся, мог прилепиться к чьему-нибудь сапогу, — негромко вставил Довжик.

Гоцман одобрительно взглянул на него:

— Это верно. Надо обыскать все здание…

В коридоре раздался топот, дверь распахнулась в очередной раз. На пороге появился запаренный Якименко:

— Давид Маркович, двойное убийство на Большой Арнаутской! Огнестрел!..

— Поехали, — обреченно кивнул Гоцман и обернулся к Кречетову: — Виталий, а ты возьми дежурного и обыщи все здание…

Оперативники гурьбой устремились к выходу. Сам Давид задержался в дверях, кивнул на Охрятина:

— Ты, Виталий, этому… парню селезенку порвал. Где такой ухватке обучился?

— На фронте в паре со смершевцами доводилось работать, — угрюмо буркнул майор, не поднимая глаз. — Они и обучили кое-чему.

— Здесь не фронт, Виталий, — серьезно произнес Гоцман, нахлобучивая кепку. — Отвыкай.

День был в самом разгаре. Несколько красивых, словно написанных акварелью кучевых облаков косо висели над морем где-то в стороне, еще недавно такой враждебной, а теперь вовсю строившей у себя народное хозяйство Румынии. Далеко-далеко к небу тянулся тонкий пароходный дымок. Суматошно орали чайки, ссорясь из-за найденной на берегу скумбрии. Ветерок колыхал натянутые для просушки сети.

Сенька Шалый переводил взгляд с одного лица на другое. И нельзя сказать, что ему было страшно, потому что страшно уже было раньше. А сейчас было — ужасно. И потому, что был упоительный южный день, когда надо бы гулять в обнимку с теплой ласковой девушкой, есть вишни, сливы, абрикосы и ранние персики, пить холодное пиво, встречаться с друзьями. И потому, что люди, которые неспешно доставали из карманов пиджаков и штанов оружие, готовились его, Сеньку, убить.

Один из них вынул из-за пазухи трофейный кинжал с гравировкой на клинке «Все для Германии», неторопливо разрезал стягивавшие Сенькины руки веревки. На запястьях остались красные рубцы. Шалый непроизвольно потер их руками и так же непроизвольно вскрикнул — бандит слегка уколол его острием кинжала в живот.

— Бежи, — скрипнул бандит, пряча кинжал и извлекая из глубокого, обшитого внутри кожей кармана «вальтер».

— Пацаны, — дрожащим голосом проговорил Сенька, не зная, на кого смотреть. — Я же честный вор! Я…

Бандит, освободивший ему руки, молча вскинул пистолет, и пуля взбила фонтанчик песка у левой ступни Сеньки. Задохнувшись от ужаса, он непроизвольно отпрыгнул метра на два и, петляя, бросился прочь, к сетям, развешанным на утесе.

А бандиты неспешно, переговариваясь, шли за ним, время от времени по очереди стреляя — не в Сеньку, а целясь так, чтобы пули ложились совсем рядом с ним. Самый цимес заключался как раз в том, чтобы до поры до времени не задеть беспомощную жертву. Шалый метался по пустынному берегу, как затравленный заяц.

Чья-то пуля чиркнула по его левой руке ниже локтя. Рукав Сенькиной гимнастерки стал темным от крови. Он еще лихорадочнее запрыгал по пляжу, уклоняясь от беспощадно-издевательского кольца пуль.

Чекан и Толя Живчик, не принимавшие участия в травле, сидели на склоне напротив утеса с сетями. Живчик покуривал, Чекан с удовольствием вдыхал свежий морской воздух.

— Новое развлечение? — усмехнулся он, кивая на пляж, где метался раненый Сенька.

— Он тебя выдал… — закашлялся Живчик, поперхнувшись дымом. — Должен ответить.

— Кто сказал?

— Он знал, где ты живешь…

Чекан пожал плечами, сорвал травинку, размял ее в пальцах.

— Тот полицай, Рыбоглазый, тоже знал. И ты знаешь. Может сразу и с тобой разобраться?..

— Нет, он, — не обратив внимания на иронию, покачал головой Живчик.— Я сразу понял. Когда ты вышел, он сразу в мотор полез. И копался там, пока ты свет в квартире не зажег…

— Что ж ты его сразу не прижал?

— Думал, правда с мотором что-то.

Выстрелы с побережья доносились все чаще. А Сенька дышал все тяжелее и метался все медленнее. Пули уже несколько раз задели его по касательной. Наконец кто-то сплоховал — попал ему в ногу выше колена. Вскрикнув, Шалый рухнул на песок, зажимая рану руками.

— Шо ж ты творишь, ирод! — заорали наперебой охотники. — Всю вещь завалил…