Алексей уважал эти традиции и всячески поддерживал их.

Сегодня он, как и всегда, подошел к собравшимся, зная, что его присутствие заметят и что оно будет приятно ребятам. Хлопцы сидели тесной группкой, курили. Стоял только Тимка.

— Вы думаете, у нас лучше? — потрясал он газетой. — Он же работы в конце дня даже не принимает, а все на глазок: "Слушай, море широкое, проверь наряд, — может, я чего не учел". Либерал какой-то! Про график вообще не спрашивай. Тьма сплошная!

— Сколько раз обещал, — вставил Виктор, который пришел сюда, не успев поесть, и теперь пил чай из жестяной кружки. — А пользы? По нему — хоть волк траву ешь. Наобум все.

— Отлынивает от чего можно и не можно.

— Помните, как давеча не те размеры окон дал!

— Ходит по стройке и зевает, как собака в коноплях. Чего нянчатся и повадку дают?

Не понимая, почему именно сегодня вспыхнул этот бунт и каждый, ополчившись, наперебой старается высказать свое возмущение, Алексей сдержанно спросил:

— С какой это вы стати вдруг? А?

В самом деле было странно: отчего? Смена началась в общем-то хорошо. До обеденного перерыва даже сделали больше, чем раньше за день.

— Мало что баклуши бьет, так оскорблять начинает еще, — вылив из кружки недопитый чай, надул губы и сердито почесал ухо о плечо Виктор. — Что мы, ему дачу строим? Я как человеку заметку показал. А он, как увидел, что ее Верас написала, так и взбеленился. Глотка ведь луженая. Выгнал даже!

Виктор вскочил и затоптался на месте, красный и задыхающийся от возмущения.

— Пойдем, — сказал Алексей, загораясь сам.

Они вошли в контору втроем — Урбанович, Виктор и Тимка. Алешка стоял у окна, грыз семечки и плевался шелухой прямо в стекла. В окно лился белый свет, и лицо у Алешки выглядело словно вымоченным. Он догадался, зачем пришли каменщики, и, не взглянув на них, сразу заиграл желваками.

— Кто тебе разрешил оскорблять ребят? — глухо спросил Алексей.

Алешка повернулся всем корпусом. Глаза его стали дичать, и казалось, что на них от носа, как у курицы, наплывает сероватая пленка.

— А надо мной кто разрешил издеваться?

— Я только помочь хотел… — бросил Виктор.

— Помогал рак жабе, что и глаза выел, ха-ха-ха!

Его бессмысленный смех вызвал у Алексея не столько гнев, сколько жалость.

— У тебя, Костусь, мозги набекрень, — сказал он, отгоняя непрошенное сочувствие и немного пугаясь за такого Алешку. — По как бы ни переворачивалось в твоих глазах, брось! Чтобы эти выходки были в последний раз! У людей кроме твоих переживаний свои есть.

Алексей взял у Виктора газету, швырнул ее на стол и сделал ребятам знак, чтобы они шли следом.

После полудня мороз усилился. Повернул и ветер — стал дуть резкий, холодный. Но бригада работала споро, зло, будто стычка с Алешкой придала хлопцам силы.

Вдруг все заметили — перестал поскрипывать подъемник.

Выйдя из себя, Алексей чертыхнулся и побежал туда, где с пустыми тачками, ожидая очередного ковша с раствором, сидели подсобники.

— Что там, швагер, у тебя? — крикнул вниз, заметив, что и растворомешалка не работает. — Опять току нет?

— Толку нет! — откликнулся снизу моторист. — Песок кончился.

Это было ни на что не похоже! Могло не хватить кирпича, извести, цемента, но чтобы не хватило песку? "Все, крышка, до ручки дошел, — подумал Алексей. — К черту! Пойду завтра в постройкой и поставлю вопрос ребром. Хватит!"

Тяжело ступая, он спустился вниз, догадываясь, что за ним следуют его ребята.

Они остановили Алешку у ворот стройки и окружили его.

— Знаю, снова неуправка, — заторопился тот, не скрывая своей враждебной растерянности. — Не поднимайте только бучу. Вот бегу. Сейчас будет… — И намерился было пойти, но Тимка преградил ему дорогу.

— А почему все-таки до этого не было?

— Потому, что кончается на "у".

— Нет, ты ответь, Костусь! — выступил вперед и Алексей. — Я тебя уже официально спрашиваю.

— Вот так-то лучше. А то все кругом да около… Будь тут не Урбанович, не Тимка, возможно, этого и не случилось бы. Подбородок у Алешки дрогнул, и чтобы не дать волю слабости, он втянул в себя воздух и сжал зубы. Потом схватил Алексея за рукав и, не в силах больше говорить, потянул из круга.

— Свет не мил. Матери моей, Леша, плохо. Очень плохо… Погибаю, браток, — приглушенно признался он. — Неужто думаешь, сам ничего не вижу?..

Вечером к нему зашли Ковшов с Прудником, И хотя Алешка дал себе слово никуда сегодня не ходить, не выдержал — вызвался проводить их.

Было холодно. По улицам носился ветер. И, как следовало ожидать, они вскоре свернули в ближайший шалман. Трудно было сказать, кто повернул первый. Просто колобродили, увидели освещенное окно, в нем — знакомую, накрытую клеенкой стойку, продавщицу в белом халате, ловко накачивающую пиво, — и, не переставая балагурить, зашли огулом.

В пивной было людно, накурено. В нос шибало солодовым запахом разлитого пива, поджаренной на подсолнечном масле рыбы и чем-то острым, что дурманило и вызывало легкую тошноту. Подув на пену, Алешка залпом осушил кружку и сразу почувствовал, что здесь не так уж плохо.

— Угощай кто-нибудь! — вскинул он руку с пустой кружкой. — Я через три дня тоже князь, ха-ха-ха! А тут, если попросить, найдется и сто с прицепом…

Однако, когда в полночь Алешка, шатаясь, поднялся ка свою площадку и, вынув из кармана ключ, вспомнил о происшедшем на стройке, сердце его заныло от безысходности. Как можно осторожней он открыл дверь и, вопреки привычке, на цыпочках подался в свою комнату. Но мать не спала.

— Иди сюда, Костик, — слабым голосом позвала она.

Глуповато ухмыляясь, он погрозил себе в зеркало кулаком и, пытаясь ступать твердо, подошел к кровати.

— Садись, — попросила она, бессильно шевельнув пальцами.

Костусь послушно пододвинул табуретку, на которой в пьяном забытьи всегда исповедовался, и, терзаясь, сел.

Мать лежала спокойная, словно прислушиваясь к самой себе. Ее худое, заострившееся лицо было застывшим, морщины на лбу разгладились, и она казалась помолодевшей. Но руки… Старческие, видевшие всякую работу, они бессильно лежали поверх одеяла, и пальцы на них тревожно шевелились, словно мать пыталась за что-то ухватиться, но не могла — они не слушались.

Заметив это и глядя уже только на руки, Алешка спросил:

— Вам плохо, мама? Может, послать за доктором?

— Не надо, сынок. Побудь со мной…

Однако ее слова, которые должны были успокоить, неожиданно взволновали Костуся. Он догадался, что спокойствие матери внешнее, а сама она в смятении. Боится остаться одна, и это, возможно, страшнее для нее, чем неизвестность, чем ожидание наихудшего. Или, наоборот, любя его, она верит, что при нем с ней ничего плохого не случится. Костуся охватила жалость. Как она жаждет, чтобы он был с ней, и как в то же время старается не беспокоить его! Бедная мать! Она долго не признавалась, что начинает слепнуть. И об этом он узнал случайно. Мать однажды попросила зажечь свет, когда он только что включил его. Она не могла согласиться с тем, что окружающий мир навсегда отходит от нее во тьму, надеялась — обойдется, а главное, считала: не надо раньше времени огорчать его. Живя им, она охраняла его покой. Всю свою жизнь мать посвятила ему — служила, делала так, чтобы было хорошо. А он? Чем он отблагодарил ее? Затаив дыхание, чтобы не дышать перегаром, Костусь склонился над матерью.

Хмель отшибало, но хмельная чувствительность оставалась, и Алешку все сильнее охватывали сочувствие и раскаяние. Он всхлипнул и закрыл кулаком глаза, готовый казнить себя.

— Что с тобой, Костик? — забеспокоилась мать. — Чего ты? Все будет хорошо. Ты не думай. Ты у меня хороший, здольный, сынок. У тебя все впереди…

За синим, искристым от морозных лапок окном завывал ветер. Его тугие порывы ударяли в стекла, и вместе с ними по стеклам била снежная крупа.

От слез полегчало. Костусь перестал плакать и, прислушиваясь к порывистому дыханию матери и завыванию ветра за окном, притих в оцепенении. Но когда она сказала, что ей легче и пусть он ложится спать, постлал постель возле ее кровати, на полу, и, не гася электричества, виновато лёг. А как только лёг, почти сразу провалился в мягкую темноту.