— Н-нет пока, Иван Матвеевич… — хрипло признался он, облизывая пересохшие губы.

— А я все-таки надеялся. Ты же труженик, Алексей. Как же так? — с сожалением сказал Зимчук. — Придет Алешка — обсудите. И если не будешь занят завтра, приходи к нам на встречу с жильцами новых домов. Там и расскажешь, как начали. Неужели подведешь?..

Зимчук уехал.

Сердитый, недовольный собою, Алексей вернулся и контору. Алешка сидел за столом, подперев ладонями щеки. Его смуглое лицо было потным, кудри по-несчастному прилипли ко лбу.

— Митинговал? — попытался он быть прежним, но это ему не удалось, и вопрос прозвучал растерянно. — Спрашивал про меня?

— Говорил, когда придешь, чтобы наметили, с чего начинать.

Они оба чувствовали, что виноваты, и это сближало их.

— Там среди этих Тимка оказался, — сообщил Алексей.

— Ну?

Алешка рванулся, но, словно был привязан к лавке, только приподнялся и опять опустился на место.

Усевшись друг против друга, они неохотно начали прикидывать, как лучше организовать сегодня работу. Потом стали говорить, как быстрее выявить способных "гавриков", на которых можно опереться, пока Алешка, втянув в себя воздух, не спохватился?

— А он же видел открытую дверь в конторе!

Это снова вконец испортило настроение. Алексей с досадой махнул рукой и вышел к ребятам. Те стояли кучкой, но уже не молча, а оживленно жестикулируя и что-то друг другу доказывая. И верховодил ими Тимка.

"Ну и человек! — подумал Алексей про Зимчука. — Он же знал, что Алешка тут. Насквозь знал, а виду не подал. Значит, догадывался, что тот в чем-то опять провинился и прячется. Понимал: так крепче помучится… А может, нарочно не хотел вникать в это…"

Не было такой области городской жизни, которой бы не интересовался Зимчук. Но одновременно у него было и свое, заветное — строительство и благоустройство города. Ему он стал отдавать себя не только по долгу службы. Улица, двор, квартира, парк! Добавьте к этому предприятие или учреждение, театр, кино — и круг городского человека замкнется. Социализм, конечно, — это очень многое. Но ни по чему так непосредственно и повседневно ты не ощущаешь его, как по условиям труда и отдыха. Для человека, безусловно, важно, какой он купил себе костюм, пальто, перчатки. Но еще более важно, какую он получил квартиру. И это уже потому, что человек не меняет квартиры, как перчатки. Плохую кинокартину можно не смотреть. Идти же по улице и не смотреть вокруг себя нельзя. Так, по крайней мере, полагал Зимчук.

Была и еще одна причина: усилия давали плоды — город рос. А любит человек, если деятельность его оставляет следы. Приятно это ему, в этом как бы начинается его вторая жизнь.

И Зимчук часто посещал стройки, просиживал над планом-схемой, проверяя, удачно ли размещаются по городу школы, магазины, детские и культурно-бытовые учреждения, следил, чтобы в первую очередь застраивался центр. Он знал многих архитекторов, конструкторов, инженеров-строителей, передовиков строек и был в курсе их дел.

Зал заседаний в горсовете недавно отремонтировали и переоборудовали. Богатый лепной потолок, стены были ослепительно белые. Панель, пол блестели. Вообще, залитое мягким электрическим светом, здесь поблескивало все: и возвышение с массивным дубовым столом для президиума, с двумя такими же трибунами по обеим сторонам, и ряды узеньких, покрытых стеклом столов, которые ломаными линиями тянулись через весь зал к возвышению, и стулья, стоявшие по одному при каждом изломе стола. Даже графин с водой на столе президиума выглядел как совсем новая вещь.

Доклад делал Василий Петрович. Почему-то жалея его. Зимчук налил в стакан воды и, подойдя, поставил на трибуну. Вспомнил, как недавно, после спора на Центральной площади, зашел к нему в мастерскую, чтобы ознакомиться с новыми проектами. Василий Петрович, прижавшись лбом к стеклу, стоял у окна. Его явно что-то взволновало — это было видно даже по ссутуленной спине. Когда же он обернулся на скрип двери, Зимчук увидел на его глазах дрожащие светлые слезы — будто он только что пришел с мороза. Поняв, что надо как-то объяснить свое состояние, он виновато сказал: "Вот на них засмотрелся…" — и показал рукою в окно, потому что нижняя губа никак не слушалась его. Зимчук взглянул на улицу: по мостовой шли пионеры — шумная стройная колонна, во главе которой шагали знаменосец, горнист и барабанщик. Меньше всех ростом, совсем карапуз, горнист важно размахивал горном и смотрел прямо перед собой…

Кончив доклад, Василий Петрович собрал листочки с тезисами и только тогда догадавшись, взял стакан с водою, отпил несколько глотков и пошел к президиуму.

Еще раз осмотрел зал. Пришла мысль: вот стоял на трибуне, обращался к сидящим в зале, но почти никого не видел и все время глядел только на молодого, в сером костюме мужчину, который сидел в первом ряду и понравился за высокий лоб и детские васильковые глаза. Но, как выяснилось, его тоже видел плохо и лишь теперь заметил, что из-под пиджака у мужчины виднелась не рубашка, а майка, и на правой руке вытатуирован якорь. "Очевидно, водопроводчик", — почему-то решил Василий Петрович.

В зале кашляли — Минск охватила очередная эпидемия гриппа. Наблюдая за залом, стал искать знакомых. Нашел широко улыбающегося Кухту, Валю, склоненную над столом и что-то торопливо записывающую в блокнот, строгого от необычной для него обстановки, старательно причесанного Урбановича, обок — бородатого Прибыткова и злобно прищуренного Алешку. "Что они думают сейчас?" — шевельнулось любопытство.

Задумавшись, Василий Петрович не заметил, как "водопроводчик" попросил слово и встал.

— Я, товарищи, о том, что у меня вот тут сидит, — начал он и шлепнул себя по затылку. И, услышав скорее этот шлепок, чем слова, Василий Петрович заставил себя слушать. — Сталинградцы, когда приезжали, здорово говорили: "У минчан все как на параде". Построим дом, сдадим и тут же фотографируем. А потом? Поссорился я с женой — все соседи знают! Мне говорят, у меня две комнаты. Неправда! Все мы в одной комнате живем. А стены — видимость. Строители к тому же специальное слово придумали — стена не гвоздится. Картины и те на отопительных трубах приходится вешать.

В зале засмеялись. Кто-то захлопал в ладоши. И вся торжественная строгость, которая была сначала и еще более установилась во время доклада, вдруг рухнула. Все заговорили, поскрипывая стульями. Только выступавший — человек, видимо, склонный к юмору, — оставался серьезным и будто не понимал, почему другим смешно.

— А авоськи с продуктами на окнах, — продолжал он, не ожидая, пока затихнет зал, — на каждом доме красуются! Все кладовые напоказ выставлены!

Его веселая, но непримиримая ирония уколола Василия Петровича. Он захотел посмотреть на Кухту — как реагирует тот? — но встретился с презрительным взглядом вскочившего Алешки и сделал вид, что приготовился записывать.

— Плохое не испортишь! Оно отроду такое! — сразу на высокой ноте, как выступают неопытные ораторы, почти закричал он. — И строители тут ни при чем. Почему стена не гвоздится? Сухая штукатурка запроектирована. Почему авоськи на окнах? Холодных уголков в квартирах нет. Да и вообще, откуда что возьмется, если проектировщикам лишь бы пыль в глаза пустить…

— Я, видать, из-за этой пыли доселе в подвале живу, — вставил Прибытков.

Алешка метнул взгляд на Василия Петровича.

— А разве у них голова болит? На словах прыткие и добренькие. И на деле — как та лошадь — обязательно за сутки сорок раз вздохнет. Но будьте уверены, не от жалости к вам. Мы сейчас дом строим. Комнат много, коридоров хватает, а жить негде. В угловой секции в каждой квартире треугольная комната. Четырнадцать квадратных метров, а две кровати не поставишь. Я спрашивал у архитектора, что его толкнуло на такое. Отвечает: "Ансамбль". Он, видите ли, комнату к фасаду привязывал, а фасадом ему надо было откликнуться на что-то. Ну и откликнулся. А люди что им. Пускай их другие любят!