Возле письменного стола сгрудились набыченный Барушка, озадаченный Василий Петрович, уверенный Понтус и Алла, которая, положив подбородок на плечо отца, держала его под руку так, чтобы завидовал гость.

Еще не совсем осознав, что ему не нравится в проектах, но неприятно пораженный ими, Василий Петрович сказал:

— По-моему, ваши дома, Илья Гаврилович, мало считаются с тем, что уже есть.

— А мы, батенька, ищем. У нас своя задача.

— Возможно… Но взгляните, например, на фасады. Древние греки, которых вы вспоминали… мм… говорили в таких случаях, ей-ей, безжалостно.

— Что они там говорили?

— Когда тяжело создать красивое, создаешь роскошное. А вы ведь, так сказать, киты, могикане…

— Правда, папа? — обиделась за невнимание Алла.

Понтус презрительно шевельнул губою, отстранил от себя дочь и спокойно стал собирать чертежи и рисунки.

— Это, Илья Гаврилович, галиматья, прихоть! — взорвался Барушка, убежденный, что его не остановят. — Не хотят ли нас вообще вернуть к космополитическим штучкам? Лишить права на свое?

— В самом деле, папа?..

В приоткрытой двери показалась растрепанная голова хозяйки.

— Можно подавать на стол, Илья? — несмело спросила она, глядя мимо мужа.

— Подавай, подавай! — как от зубной боли, скривился Понтус. — О вкусах, как говорится, не спорят, дорогой Василий Петрович. Почему, действительно, я должен верить не себе, а вам? Да я к тому же проконсультировался в Академии архитектуры. У этих проектов Москва за плечами. Наконец, посмотрите на работы ведущих. Они, по-вашему, тоже напоминают выставку? Нет, если пошло на откровенность, то вы, оказывается, выдыхаетесь, дорогой. Мельчаете. С чего начали и чем хотите кончить? А? Но поспорить, право, мы всегда успеем. Прошу! — Он протянул руку к двери в столовую и, немного склонив голову, добавил: — Послезавтра опять еду в Москву, скажите лучше, что передать супруге.

Василий Петрович почему-то смутился.

Спасибо, она скоро ко мне приезжает. Не надо…

Вера сама никогда не поверила бы, если б кто-нибудь раньше сказал ей, что у нее сложатся близкие отношения с Понтусом. "Что за глупости, Я еще в своем уме! Не рехнулась…"

Она любила внимание мужчин. Чтобы ощутить власть над ними, могла пофлиртовать, разрешить вольность, но не больше. Правда, время, как и возраст, постепенно приучали на все смотреть проще. Разлука не только обостряла чувства, но и притупляла ответственность. Однако оставались страх и кошачья брезгливость. Они сдерживали — близкие отношения чем-то пятнали, пришлось бы скрывать их, притворяться, петлять. Они усложнили бы жизнь, могли быть чреваты последствиями…

И все-таки в один из приездов Понтуса в Москву это случилось. Нет, подобное у Веры вряд ли могло произойти с кем-либо из московских знакомых — держала бы марку. А вот с ним, который наезжал в кои-то веки, правда, неожиданно, помимо воли, но произошло.

— Человек когда-нибудь должен перегореть, — не давая ей заплакать над случившемся, сказал тогда Понтус. — В молодости или позже, но непременно. Такой закон натуры. А ты что видела? Разве у вас любовь? Просто манная каша…

И как ни странно, эта грубость, шокировав ее, в то же время помогла и заставила взглянуть на все по-новому.

— Правда, правда, — согласилась она, однако противясь желанию самой обнять Понтуса. — Человек имеет право… Но как быть там, в Минске?

— Не бойся, пока с усами, — привлек он ее к себе.

Вера умела создавать уют. И теперь здесь, в купе, как только тронулся поезд, она поставила на столик букет подснежников, круглое туалетное зеркальце, положила раскрытую наугад книгу и коробку конфет — подарок Понтуса Юрику. А когда проводница постлала постели, переоделась, забралась на нижнюю полку и, укрыв ноги полою халатика, удобно примостилась у столика. Что-то обаятельное было в ее фигуре, красивом повороте головы, в спокойном внимании, с каким она смотрела в окно. И сразу купе приобрело обжитый, уютный вид, а на Веру тянуло смотреть. И, может быть, именно потому у Понтуса шевельнулась обида. Неприязненно взглянув на верхнюю полку, откуда свешивалась вихрастая голова Юрика, тоже смотревшего в окно, он сказал Вере:

— Вы начали уже ждать встречи. Так?

— Мудрено ли, — спокойно повела она тонкими бровями. — Разве прошло недостаточно времени, чтоб соскучиться?

— Конечно, — улыбнулся своим мыслям он. — Но вчера в Комитете я слышал поучительную шутку. Одни острослов сказал, что ожидание снижения цен более приятно, чем само снижение.

— Глупости! — упрекнула его Вера, бросая быстрый взгляд на сына.

Понтусу захотелось поиздеваться над ее достоинством, с каким она держала себя, над её страхам перед сыном. Но он сдержался и будто случайно зевнул, хотя было обидно: эта женщина становилась ему нужной.

Поезд набирал скорость. За окном убегало назад Подмосковье — удивительно чистые березовые рощи, веселые борки, похожие на декоративные, с пристройками, верандами и резными ставнями дачи и дачки, платформы с пестрыми толпами пассажиров. Навстречу с воем пронеслась электричка.

Понтус вышел из купе и, вернувшись в полосатой пижаме, лёг на своей полке против Веры. Оскорбляться или сердиться было бессмысленно. Наоборот, ему только оставалось быть благодарным. Она брала единственно правильный и нужный тон в их нынешних отношениях.

— Я ужинать не буду, не будите, — попросил он и повернулся лицом к стене.

Но не прошло, казалось, и получаса, как кто-то осторожно дотронулся до его плеча. Понтус недовольно замычал, с трудом открывая один глаз. В купе горел только верхний синий свет, и Илья Гаврилович не сразу увидел и узнал склоненную над ним Веру. Приложив палеи к губам, она делала ему знак, чтобы он встал и вышел из купе. Понтус неохотно поднялся и, глядя в темное окно, за которым пролетали длинные золотистые искры от паровоза, долго ногами искал тапочки. Наконец, нащупав их, надел. Зевая и потягиваясь, вышел вслед за Верой.

В коридоре было пусто и очень светло.

— В чем дело? — переседающим со сна голосом спросил он, начесывая на лысину прядь волос.

— Мне не спится, Илья.

— Вряд ли я смогу помочь тебе, хоть в вагоне и чувствуешь всегда этакое возбуждение. Особенно когда лежишь на спине и тебя потряхивает.

— Постыдился бы…

— Человеку незачем стыдиться, что он человек.

Понтус понимал Веру и часто, когда оставался с него с глазу на глаз, становился вот таким грубым. И эта его манера нисколько не оскорбляла ее, наоборот, делала их отношения более простыми, освобождала Веру от ответственности: он все брал на себя. Так и теперь — его бравада как бы позволяла не стесняться ей тоже, делала разговор бесцеремонным, открытым.

Из соседнего купе вышел обалделый мужчина в калошах, носках, галифе, с подтяжками поверх сорочки и, шатаясь, как пьяный, пошел в конец вагона.

Вера подождала, пока он закрыл за собой дверь, поглядела в окно и, увидав в стекле только смутное отражение своего лица и голой шеи, сказала?

— Почему ты сердишься, Илья? Почему демонстрируешь?

— И не думаю.

— Я надеюсь, ты останешься другом. Моим и мужа. Вам не следует ссориться. Я хочу просить тебя — не усложняй отношений. Ради меня… Ты — старший, а Вася — мальчишка.

— Которому четвертый десяток, — насмешливо хмыкнул Понтус.

— Пусть. Но он и состарится таким.

— Его мальчишество у меня вот где сидит, — ударил себя кулаком по затылку Понтус, и сонное лицо его вытянулось. — Я сперва тоже так думал. Перекипит, обвыкнет, надоест человеку ребячиться. Жизнь не таких уму-разуму учила. А он? Наоборот. Если раньше на худой конец огрызался и делал свое, то сейчас укусить норовит, Михайлову уже написал о моих проектах.

— Почему ты думаешь, что это он?

— К счастью, еще есть верные люди… Чтобы приглушить его подвохи, пришлось к самому президенту сходить. Но ты для меня тоже что-то стоишь…

Ей показалось, этого достаточно, и она успокоилась. Да и Понтус как-то незнакомо просительно потрепал ее по оголенной до плеча руке.