— Я хотел бы, чтобы вы сказали все открыто, — настойчиво попросил он, глядя Михайлову в глаза. — Неужели оплошали и на песке планируем?

— Полноте, — откликнулся тот, словно ожидал такой вопрос и имел уже на него ответ. — Могу и открыто. Извольте. Людям часто помогало само время. Будем надеятся — поможет и вам. Вот и делайте выводы. И еще кое о чем придется подумать… Догадываетесь?..

Но как следует оценить замечания и советы Михайлова Василий Петрович смог только на другой день. Понял — "Старик" страховал его, хоть кое-что скрыл…

Поужинав в столовой ЦК, поговорив о Вере, просившей Михайлова узнать, что там происходит у мужа с Понтусом, они вернулись в мастерскую и работали там до поздней ночи. И хоть назавтра трещала голова, шел Василий Петрович в горком почти с веселой готовностью спорить и доказывать свое, чего бы это ни стоило.

Он верил — истина всегда побеждает, и не любил оправдываться. Зачем? Он даже считал, что нечестно искать сочувствия у людей, просить их о поддержке. Сочувствие и поддержка, как ему казалось, должны прийти сами собой, если ты только стоишь их. Но, непоколебимо веря в справедливость жизни, он забывал, что может ошибаться и сам и другие, что правда может оказаться только полуправдой или даже вовсе неправдой. Потому его упрямство часто вызывало желание спорить с ним, возражать ему, когда он, безусловно, был прав. А иному хотелось даже насолить ему. И этого Василий Петрович не понимал.

По лестнице он шагал мало не через две ступеньки и в приемной догнал Понтуса.

— Вы тоже, значит, на форум? — с волнением, что приходит вместе с приливом сил, спросил он.

Понтус подозрительно покосился на секретаршу, которая, держа плечом возле уха телефонную трубку, что-то искала в ящике стола, кивнул головой.

— Тут мы, видимо, уж договоримся…

Понтус не ответил.

— Можно войти? — обратился он к секретарше.

— Проходите, — разрешила та и поставила карандашом птичку на бумаге, лежавшей перед нею.

Не оглядываясь на Василия Петровича, будто его и не было, Понтус остановился возле обитой дерматином двери, поправил галстук, открыл ее и, как только переступил порог, быстро прикрыл за собою.

Не обращая внимания на это дипломатическое хамство, Василий Петрович зашел вслед. С порога заметил незанятый стул рядом с Кухтой, сидевшим возле окна, и, поздоровавшись со всеми, направился туда. Кухта хлопнул по свободному стулу ладонью и, когда Василий Петрович сел, сообщил на ухо:

— Приглашенных больше, чем членов бюро. Держись!

— Ничего, — отмахнулся Василий Петрович. — Читал сводку? Очищаем, дорогой управляющий, уже острова. Самолеты берем тепленькими — на аэродромах… Да и еще кое-что в запасе есть…

Но когда он получил слово и подался к столу Ковалевского, неожиданный холодок пробежал по спине. Присутствующие проводили его внимательными взглядами. Пришла неприятная мысль: "Небось, мало, чтобы ты был прав. Нужно, чтобы и доверяли еще". "Вы заботитесь о людях, но не любите их", — в который уж раз вспомнил Василий Петрович. Ведь это тоже сомнение в его искренности! Значит, сегодня придется доказывать не только свою правоту. Но уже на пятой минуте кто-то прислал записку, где просил не размахивать руками и уважать других. Что это было? Василий Петрович затаил обиду и передал записку Ковалевскому. Прочитав ее, тот с любопытством взглянул на присутствующих, ища, кто мог прислать такое, и громко посоветовал:

— Я бы, например, послушался.

Норовя в отместку говорить, как и до этого, уверенно, Василий Петрович, однако, никак не мог забыть о случившемся.

Кто?

Из присутствующих он выделил наиболее вероятных авторов записки: Понтуса, который сидел, положив на стол оба локтя, и с отсутствующим видом выводил ручкой мудреные вензеля на листке бумаги; директора машиностроительного завода — усталого, с седыми висками и высоким, без единой морщинки, лбом мужчину и, наконец, моложавого, с кудрявой, густой и черной как смоль шевелюрой второго секретаря горкома Зорина, готовившего вопрос и сейчас почти не отрывавшегося от записной книжки.

— Создается впечатление, что вы смотрите на индивидуальных застройщиков как на зло. Это правда? — бросил реплику директор завода.

"Он", — решил Василий Петрович и, почему-то сразу забыв о записке, ответил:

— Не совсем. Хотя, понятно, их домики не украсят город.

— Это почему?

Короткого убедительного ответа не нашлось, и Василий Петрович пожал плечами.

— Они, архитекторы, гигантоманы, — тряхнул густой шевелюрой Зорин.

— Нет, серьезно? — опять спросил директор.

— В нескольких словах трудно ответить…

— По-моему, это профессиональные предрассудки, — отозвался Понтус и сделал автоматической ручкой широкий росчерк, будто подписывался.

— Не только, — возразил Зорин, который в подобных случаях считал своей задачей поддерживать чувство ответственности у других, веря, что это чувство главное во всякой работе. — Такое убеждение характеризует в первую очередь отношение к требованиям времени.

— Конечно…

Этот обмен репликами как бы предопределил и характер прений. Уже первое выступление задело Василия Петровича за живое и, если б не беседа и ночная работа с Михайловым, сбило бы с толку.

Показав жестом Ковалевскому, что хочет говорить, директор завода обратился к Василию Петровичу, как обращаются, когда разговаривают с глазу на глаз.

— Вы еще многое не продумали из того, что защищаете, — сказал он с ироническим сочувствием. — По-вашему же, получается, что пятую часть территории будут занимать одноэтажные дома, в основном частные. А разве не от вас зависит, чтобы они украшали город. — Он провел ладонью по лицу, сгоняя усталость, и голос его окреп. — Сейчас мы не обсуждаем генплан, однако я вынужден сказать и относительно остальных четырех пятых. Огромная территория! В полтора раза больше довоенной! Кто ее будет застраивать? Промышленным предприятиям самим надо сначала подняться из пепла.

— Захотите, чтобы было кому их поднимать, — возьметесь и за эту территорию.

— Если и возьмемся, что из того? Сколько нас? На пальцах пересчитаешь. А для новых гигантов, думаю, найдутся более надежные места. На Урале, скажем, в Сибири… Поэтому стоит даже создать жилищные кооперативы из индивидуальных застройщиков — пусть помогают друг другу.

Кивком головы он дал понять, что кончил, сел и задумался.

— Прошу вас, Илья Гаврилович, — предложил Ковалевский.

Понтус намеревался выступить в конце, когда прояснятся решения, и встал неохотно.

— Объективность при обсуждении таких вопросов — главное, — начал он бесстрастно. — И, сознавая это, я, возможно, не сделаю таких категорических выводов, как Иван Федорович. Но надеюсь, что коллективно их сделать можно. Потому считаю важным напомнить факты, которые в свое время я уже приводил Зорину. Вспомним хотя бы случай с демобилизованным красноармейцем Урбановичем или аналогичные случал с рабочими машиностроительного. Юркевича прозвали "Нельзя-товарищ". Во имя чего он твердит это свое "нельзя"? Особливо возмущает факт, что взорвали почти целые здания. Эхо от этих взрывов разносится и теперь. Люди говорят, что разрушение города продолжается. Только раньше это делали немцы, а сейчас мы сами.

— Я не верю, что так могут думать, — усомнился Кухта.

— У Юркевича нет партийной выдержки. Ему бы все с маху делать, — не услышал его Понтус. — Не терпится, видите ли. Он даже не обращает внимания на то, что вокруг происходит. Как одержимый!..

Понтус грузно сел и, как человек, выполнивший свой долг, снова принялся старательно выводить вензеля.

Наступила пауза.

В глаза Василию Петровичу бросились большие стоячие часы в углу кабинета. Стрелки, гири и маятник их тускло поплескивали. Маятник качался важно, без обычного тиканья. Но от этого острее чувствовалось течение времени, которое отсчитывали часы, и Василий Петрович болезненно ощутил его. Вместе с этим в нем крепло какое-то самоотверженное упорство. Хотелось даже, чтоб испытание было более тяжким. Пусть! Все равно правда возьмет свое. Закончив доклад, он не вернулся на свое место, а сел за длинный стол, на который глазами показал Ковалевский.