Возвращаясь из школы, Зося каждый раз набирала букетики этих золотистых листьев.

Нельзя сказать, что и Алексей Урбанович не был рад этому чуду природы. Его тешили теплая погода, безоблачное небо. Но ничего другого он почти не замечал. Работа теперь стала между ним и окрестным миром. Алексей как бы выключился из времени и, живя лишь одним и для одного, замечал только то, что помогало или мешало в работе. Когда Зося показала ему кленовые листья, он безучастно взглянул на них, а потом обеспокоился:

— Уже падают? Вот лихо на них…

На свой участок Алексей приходил, как только начинало светать. Отсюда, когда пригревало солнце, шел на кирпичный завод. Сюда же, не заходя домой, возвращался под вечер.

Работал он, как двужильный, не заглядывая особенно вперед. Сдавалось, вообще он не знал усталости.

За какие-нибудь две недели, прихватывая ночи, Алексей на тележке навозил камней на фундамент, слепил из горбылей и старой жести времянку, огородил жердями двор. На заводской машине завез кирпич, известь. Заперев это богатство во времянке, он с облегчением вздохнул и забыл обо всем, кроме размеченной площадки и Зоси, которую хотелось чувствовать рядом с собой. К тому же, когда уставал, пробуждалась ревность. Вспоминался Кравец, его письмо, воображение подсказывало обидные картины.

Первый камень в фундамент они закладывали вместе. Торжественно опустив его на дно котлована, молча постояли над ним.

— Ты, Леша, только не шибко нудь себя, — помолчав, заговорила Зося. — Успеем, построимся.

— Как это? — заперечил он, почувствовав упрек. — Работаю как работается, а не вроде мокрое горит. Твой несчастный Юркевич и тот с утра до ночных петухов что-то делает.

— Ты слишком уж…

— Не бойся, у нас, Урбановичей, та еще закваска. Наш Сенька еще один фокус демонстрировал. Ляжет на землю, а ему на спину — сенник, насыпанный житом. И что ты думаешь? Поднимался и нёс. Вот ты себя только блюди…

Зося ушла, а он сразу взялся за работу. И с того дня ежедневно на рассвете и вечером можно было видеть одну и ту же картину. Большеголовый, с плечами в косую сажень мужчина, морщась от натуги, где ломом, где просто руками, ворочает камни.

Когда дни стали короче, Алексей начал приходить с фонарем. Керосина не было. Фонарь заправляли бензином, насыпая соли в горелку. Огонь то вспыхивал, то мерк, стекло быстро покрывалось копотью, и работать приходилось почти на ощупь. Работа подвигалась медленно. Но все же ее результаты были видны, и это придавало силы и приглушало тоску по Зосе, которую он теперь видел мало, чаще всего спящей.

В выходные же дни, когда они работали вдвоем, или под вечер, когда Зося приносила ужин и принималась помогать ему, он беспокоился еще больше. Опасаясь, как бы та не подняла тяжелого, за все хватался сам, спешил.

Успокаивался только, когда Зося садилась отдыхать. И если бы она всегда сидела вот так близко и можно было смотреть на ее девичью фигуру, на ее сильные загорелые ноги или просто знать, что она здесь, возле него, он вообще ничего больше не хотел бы.

Фундамент поднялся. Дом принимал свои формы. Правда, его размеры казались до того малыми, что Зося не представляла себе, где тут могут быть три комнаты, кухня и коридор. Алексей знал, что в таких случаях подводит неопытный глаз, и, не жалея времени, бросал работу, рисовал на земле комнаты, ходил по ним большими шагами, даже расставлял руки, чтобы наглядно показать их подлинные размеры, Зося смеялась, сама с хозяйским видом прохаживалась по этим нарисованным комнатам, потом садилась где-нибудь в углу на заготовленном ею же кирпиче и говорила, что смотрит в окно, ждет его, Алексея. А он снова принимался за работу.

Ночи становились холодными, темными. Все чаще начинал моросить дождь. От речки, от голых кустов тальника веяло пронизывающей сыростью. С фонарем работать было неудобно. Алексей раскладывал костер. Вокруг костра возникал свой особый мир — огня, тепла, уюта. Хотелось смотреть на него не отрываясь, наблюдать, как рождается душа огнища, как разгораются золотые угольки и трепещут, мечутся живые языки пламени.

Алексей полюбил костры еще с детства, когда мальчиком водил лошадей в ночное. Сколько рассказов о страшных и смешных происшествиях слышал он от ночлежников, рыболовов и охотников! Сколько славных минут пережил у партизанских костров, сидя в кругу близких ему людей! Он не знал еды вкуснее картошки, испеченной в горячен золе, и ухи, сваренной на костре у речки. Он мог сказать, каким огнем горит дерево: синеватым — ольха; сначала красным, с копотью, а потом медным — береза; светлым и легким — елка. Он умел развести огонь в непогодь, сделать так, чтобы не было видно дыма, сохранять горящим уголь на целые сутки. У костра его всегда что-то умиляло. Теплое чувство и теперь вспыхивало в душе Алексея, как только он принимался раскладывать костер. Но вскоре оно уступало место озабоченности. На уютный свет огнища со всех сторон надвигалась чернота, ветер выхватывал из огня искры, нёс их во тьму и там гасил. И у Алексея возникало ощущение, что его окружает безразличный ко всему, чем он живет, мир. Тьма как бы говорила ему: "Видишь? Кругом руины. Их много. В руинах половина страны. Потому полагайся только на себя, на свою выносливость. И если у тебя есть силушка, сам устраивай свое счастье".

Но постепенно Алексей начал сдавать. То ли от холода и сырости, то ли от переутомления заболели старые раны. Домашнее хозяйство — вода, белье, кухня, очереди в магазинах, даже дрова — легло на плечи Зоси. Он похудел, реже стал бриться, обрастал жесткой, почему-то рыжей тетиной. Спал неспокойно, во сне стонал, метался, силясь кого-то оттолкнуть от себя.

Однажды в воскресенье Зося пришла к Алексею только часа в четыре. День бил пасмурный. По небу ползли лохматые свинцовые тучи. Под тучами кружилась стая галок. При поворотах от стаи отделялись те, которым приходилось делать наибольший круг; они каркали и летели в другую сторону, а потом снова присоединялись к остальным, и вся стая начинала новый, еще более замысловатый вираж. За речкой угрюмо маячили потемневшие руины, а сама речка, словно остекленевшая, холодно поблескивала. Кусты тальника на берегах стояли уже совсем голыми, и все выглядело сиротливо.

Стены дома выросли до половины оконных проемов. Алексей стоял на лесах. Увидев Зосю, он помахал ей кельмой и соскочил на землю прямо через стену.

— Ну как? — спросил он, поглаживая раненую ногу.

— Ничего, подвигается, — неохотно похвалила Зося.

— А ты как думала! К лету новоселье справим.

Он взял у нее узелок с едой, сел на бревно возле остывшего огнища и стал обедать.

— Почему так поздно? — спросил, уплетая за обе щеки.

— Была на субботнике.

— Ну и как?

— Ничего.

— И у меня тут не хуже.

— Разве только тебе. Да и то не верится.

Алексей перестал жевать. В глазах полыхнул зеленоватый свет. Блеснул и погас. Глаза стали чужие. Зосе захотелось быть с ним поласковее.

— Посмотри, там, в миске, картофельные оладьи есть. Тетка Антя знает, что ты их любишь, специально пекла.

Он промолчал.

— Кушай!

— Я и так не только чавкаю.

— Приходили Зимчук с Валей, — стала рассказывать Зося, чтобы хоть чем-нибудь порадовать Алексея. — Иван Матвеевич расспрашивал о тебе. Когда услышал, что строимся, хохотал. Сказал — узнает тебя. Помнит, как ты в партизанах просил повара оставлять, на свободное время, суковатые чурбаки. Привет передавал.

— Спасибо.

— Лочмель дознался все же… Мира на самом деле его жена. Как под водой ходит. И жалко и не пособишь ничем… Почему, Леша, без вины виноватых много?

— Откуда я знаю.

— Завтра под вечер дядя Сымон подрядился прийти. Помогать будет.

— Ладно.

Зосе стало больно за мужа, и она попросила:

— Покажи, Леша, руки. Дай…

— Зачем? — помрачнел он. — Хочешь погадать, что ли?

Но по мере того, как Алексей утолял голод, к нему возвращалось хорошее настроение, и через минуту, ухмыльнувшись, он протянул руку, шершавую от кирпича, в извести и глине.