Заметив вошедших, Кондратенко пошел им навстречу, поздоровался и, выждав, пока все рассядутся, вернулся к мольберту.

— Чрезвычайная комиссия, товарищи, установила, что гитлеровцы в городе уничтожили семьдесят пять процентов коммунального жилого фонда. А это значит, что нам, в сущности, придется строить на руинах новый город.

Он медленно отошел от мольберта и сел за письменный стол.

— Принесите постановление о генеральном плане Москвы, — попросил в селектор, стоящий перед ним на столе. — Это тридцать пятый год.

— Слушаю, — откликнулся из селектора чей-то близкий голос.

— А мы, товарищи, начнем. Прошу, Владимир Иванович. Смелость, говорят, не только берет города.

Василий Петрович взглядом проводил до мольберта высокую, сутуловатую фигуру академика и задумался. Как понять замечание о том, что города фактически нет и его надо строить заново? Одобрение это или упрек в адрес выводов, с которыми Кондратенко, безусловно, знаком и уже имеет свое мнение? Не хотел ли он, чтобы присутствующие трезво взглянули на будущее и не строили на пепелищах воздушных замков? "Видите, какие разрушения! Надо все начинать заново. Не будьте маниловыми". Не это ли таится в его словах?..

— Ну-с, сначала об общих моментах, — излишне просто начал Михайлов, перебирая листы бумаги, которые держал в руках. — Что определяло направление нашей работы?.. — Постепенно он вдохновлялся, и голос его начинал звенеть, особенно когда Михаилов отвечал на самим же поставленные вопросы, будто он полемизировал с кем-то и отвечал тому. — Что предлагаем мы? Для связи отдельных районов запланировать новые радиальные и кольцевые магистрали. Провести некоторое перемещение промышленных предприятии. Все? Нет. Надо будет увеличить сеть скверов, бульваров, создать новые парки культуры и отдыха, упорядочить реку и озеленить ее берега. А что с центром? Его мы предлагаем перепланировать и застроить монументальными домами, которые чередовались бы с зелеными массивами, украшенными мемориальными сооружениями…

Кондратенко слушал внимательно, иногда заглядывал в бумаги, которые принес ему помощник, и что-то быстро записывал цветным карандашом на страничке настольного календаря. Он любил думать шагая и потому вскоре поднялся с кресла и стал ходить между столом и окном. Затем остановился у стола и стоял там, пока Михаилов не кончил.

— Согласен, нам необходимо прежде всего определить цель, — проговорил он с нетерпением и рукою, в которой держал трубку, сделал движение, будто ставил точку. — Я думаю — белорусский народ завоевал право на столицу, что была бы одним из красивейших городов страны.

Чувствуя, как от растерянности захолонуло внутри, Василий Петрович взглянул на Михайлова и Понтуса. "Старик" серьезно в знак согласия кивал головой. Понтус же сидел с озабоченным лицом и сосредоточенно думал.

— Однако, — понизил голос Кондратенко, — говорить о масштабах конкретно пока рано. Во многом это зависит от промышленности, которая будет запланирована для столицы. Но…

Василий Петрович понял: наивно ожидать, что соображения комиссии будут отклонены или могут стать директивным документом. Дело совсем не в этом. Важно приковать внимание к городу, к его судьбе, выявить различные точки зрения, дать им скреститься.

— Но, — подался вперед Кондратенко и, словно что-то от себя оттолкнув, продолжал. — Это совсем не значит, что нельзя сделать некоторых выводов. Работа, проделанная комиссией, по-моему, полезна. И, бесспорно, в будущем генеральном плане будет учтена. А также совершенно ясно, что городу нужен главный архитектор, который стоял бы на его страже. Верно, Илья Гаврилович?

Вопрос был внезапным и застал Понтуса врасплох. Но со стула поднялся он решительно, вытянул руки по швам и ответил с обычной верой в свои слова:

— Абсолютно! Мне кажется, размеры задач разрешают нам обратиться к уважаемому Владимиру Ивановичу.

Это было еще более неожиданным, на минуту воцарилось молчание.

Михайлов хмыкнул и тоже встал.

— Думал ли я об этом? — сказал он, роясь в карманах. — Да, думал. — Он нашел, что искал, — серенький замшевый футлярчик, достал очки и надел их, от чего лицо его стало строгим, официальным. — И пришел к такому выводу: если главному архитектору можно работать при председателе Совнаркома, я соглашаюсь.

Кондратенко блеснул глазами, с ироническим сочувствием взглянул на Понтуса и тоже ответил шуткой:

— Но для этого надо было бы по меньшей мере изменить Конституцию.

— Вот именно! — Михайлов быстрым движением руки снял очки. — Потому я разрешил бы себе рекомендовать Василия Юркевича.

Чего хотел достигнуть своим предложением Понтус? Поставить Михайлова в неловкое положение и, зная заранее, что тот откажется, показать, что фантазировать и осуществлять фантазии не одно и то же? Или, наоборот, рассчитывал, что это польстит "Старику" и тот будет ему благодарен? А может, и действительно был убежден, что это наилучший выход? Василий Петрович не успел разобраться. Слова Михайлова, ошеломив, привлекли все его внимание.

— Ну, а по-вашему как, Илья Гаврилович? — услышал он вопрос Кондратенко.

Понтус опять поднялся и спокойно, точно ничего не случилось, сказал:

— Надо подумать.

— Пожалуйста, подумайте и доложите. А теперь, товарищи, прошу высказываться…

Позже Василий Петрович часто вспоминал эти минуты. Просторный, залитый солнцем кабинет, мольберт с планом города, высокого, слегка ссутулившегося Михайлова с бумагами в руке и у стола, за которым в окне синело ласковое небо и высились руины Университетского городка, сдержанно-нетерпеливого Кондратенко.

Поезд отходил в половине восьмого, и как только совещание закончилось, Василий Петрович на машине, которую заставил его взять Михайлов, поехал за женой и сыном.

Вера и Юрик ждали его ужо возле калитки. Когда машина остановилась и Василии Петрович отворил дверцу, Юрик захлопал в ладоши и заскакал на одной ноге.

— Это за нами! Это за нами! — запел он.

С просиявшим лицом пошла навстречу Вера.

— Ты нашел автомобиль, Вася?

Он кивнул головой, поцеловал жену и, хотя в том не было необходимости, попросил собираться быстрее.

Вера засуетилась, забегала. Выяснилось, что в комнате очень много укромных мест, уголков и всюду еще находились нужные вещи.

— Всегда что-нибудь забудешь, — смущенно говорила она, заглядывая под кровать, за кушетку, под письменный стол.

Лицо ее раскраснелось, над верхней губой выступили капельки пота, волосы растрепались, и вся она выглядела оживленной и восторженной.

По дороге, как было условлено, они заехали за Михайловым. "Старик" принимал душ, и им пришлось немного подождать. Вышел он из гостиницы довольный, свежий. Познакомившись с Верой Антоновной, прогнал Василия Петровича на переднее сиденье, к шоферу, а сам сел рядом с ней и Юриком. Вера Антоновна ему понравилась, и он оживленно, преувеличивая, как обычно говорят при женщинах, которые нравятся, начал рассказывать о совещании, о городе. По его словам получалось, что нет худа без добра и счастье города чуть ли не в том, что город разрушен до основания. Но тут же он спохватился, засмеялся и рассказал об одном знакомом медике, который однажды в ажиотаже изрек: "Это было исключительное явление. Уникум! Чудесная язва желудка!"

Сразу став солидной, Вера слушала его, улыбалась и одной рукой придерживала Юрика, который то хотел забраться к шоферу, то пытался открыть дверцу.

На вокзал они приехали первыми. Василий Петрович, выполняя просьбу Понтуса, зашел к начальнику санпропускника, чтобы уладить формальности и получить для уезжавших справку о медосмотре и санобработке. Когда он вернулся, на перроне уже собрались все — и те, кто уезжал, и провожающие: Зимчук, Дымок, Кухта. Кроме них возле Зимчука стояла девушка в простеньком платье в крупный голубой горошек. Было в ней что-то привлекающее внимание, и Василий Петрович, проходя мимо, не удержался, чтобы не спросить: