В тридцать втором умер брат. Тяжело пережив его смерть, я оставил Речицу и вернулся к матери в Комарин. Опять встал вопрос о будущем, и опять я отдал предпочтение не учебе, а работе.

Почему? Окончил я среднюю школу отлично. В свидетельстве-аттестате педагоги определили "уклон" — литература, рисование и почему-то химия. Значит, и здесь был выбор, было и желание учиться, В школе установилась традиция — каждый выпуск (а у нас было несколько параллельных групп) оставлял после себя большой портрет В. И. Ленина. И писать этот портрет в двадцать девятом поручили мне. Все мои закадычные друзья поступили в художественное училище — перед ними замаячило вон что! А я не захотел, подался на завод. Думалось, что учеба никуда не денется, а "повариться в рабочем котле" человеку всегда полезно. Даже необходимо — тогда ты станешь иным. Да и рабочий стаж затем обеспечит тебе дальнейшую учебу. Но почему я все же не пошел учиться, имея уже этот рабочий стаж? Сейчас мне трудно даже сказать. Видимо, все еще искал себя, у меня не было определенности в тех "уклонах", которые записал мне педсовет. Больше того, работая на лесопильном заводе, я поступил на заочное отделение Московского редакционно-издательского института, но когда редакторское отделение закрыли, отказался переходить на какое-либо другое и оставил институт вообще. Так или иначе, вернувшись на Комаринщину, я стал учительствовать — как раз бурно росли школы и учителей не хватало.

Это были славные годы — годы горения, самоотверженного труда, подготовительных и переподготовительных курсов. Ученики, школа, общественная работа… Овладевал методикой, составлял планы, давал практические уроки, работал с отстающими, ликвидировал неграмотность, выступал с антирелигиозными лекциями, выпускал стенную газету в колхозе, в сельсовете, в избе-читальне. Когда же наконец безбожники победили и церковь в деревне, где я заведовал уже учебной частью НСШ и преподавал литературу и язык, закрыли, сам снимал с нее крест. Вместе с учениками из церковного багета мастерил рамы для портретов, расписывал стены школы, рисовал учеников для галереи отличников, руководил шумовым оркестром, строил спортивный городок, лепил бюсты и целые скульптурные композиции. Да разве можно перечислить все, что делал учитель-комсомолец в первой половине тридцатых годов!

Правда, жизнь не особенно баловала меня. Были минуты, когда она поворачивалась ко мне спиной и была глубоко несправедлива.

В тридцать седьмом арестовали моего отчима — тоже учителя. Отчим и пасынок небольшое родство (не говоря уже о том, что и сам-то он не был виноват), но на меня легла тень. Удивленный, возмущенный, я не мог больше оставаться на Комаринщине к подал заявление в Наркомпрос, чтобы меня перевели куда только угодно.

Так я попал на Витебщину — край синих озер и хороших людей. Работал там заведующим учебкой частью НСШ, директором СШ, как и всегда, весь отдаваясь работе. Но удивительно — рос мой жизненный, педагогический опыт, а я все отчетливее чувствовал, что мне не достает чего-то главного.

Самообразование, наверное, — это то, что характерно для всего моего поколения. Стране нужны были кадры. Их не могли дать тогдашние стационарные заведения, и мы учились, работая, и работали, учась.

В тысяча девятьсот тридцать восьмом году я сдал экстерном экзамены за учительский институт и поступил на заочное отделение Минского педагогического института имени А. М. Горького.

Минск! Я никогда не думал, что он сыграет такую роль в моей жизни, что моя судьба прикипит к его судьбе и я посвящу этому городу свою жизнь. Нет, я не думал, но, правда, чувствовал, что с ним связано самое светлое, радостное, заветное, ибо здесь я узнавал неузнанное, здесь передо мной, как никогда ярко, открылись необъятные просторы человеческой мысли и мудрости.

Как на то война застала меня тоже в Минске (я сдавал государственные экзамены и последний сдал во второй день войны), и таким образом стал свидетелем первой бомбежки Минска. Так что начало войны вошло в мое сознание как охваченный смятением и огнем Минск.

Домой, в деревню Долгая Нива, Сиротинского района, я добрался только, когда раскаты войны стали слышны и там. На подводе, с женой и трехлетним сыном, я двинулся на восток. Однако уже назавтра утром танки с белыми крестами на бортах обогнали нас, и пришлось остановиться в Слободе — деревне, где мы остались ночевать.

Здесь я и прожил почти год, пока не ушел в партизаны. Но жене и сыну угрожала опасность, и вскоре их тоже пришлось вывезти в партизанскую зону, откуда счастливо, хотя и с приключениями, они вместе с другими партизанскими семьями перешли линию фронта и были эвакуированы на Урал.

В начале сентября произошли перемены в моей жизни. Меня включили в спецгруппу Минского обкома КПБ и назначили заместителем ее командира. Получив особое задание, мы, десять разведчиков-связных, двинулись в глубь тыла противника — под Минск. И случилось так, что до конца войны мне пришлось дважды переходить и дважды перелетать линию фронта.

Ходили мы лесными тропами, проселками, забытыми екатерининскими трактами, пересекали гравийки, автомагистрали, железные дороги. Во многих местах шоссе и гравийки были перекопаны рвами. Вместо мостов торчали обгоревшие сваи. Там же, где хозяйничали оккупанты, мосты были обнесены колючей проволокой, подходы к ним минированы. Леса и кустарники отступили от дорог, а на обочинах выросли дзоты, пулеметные гнезда.

Но по ночам дороги замирали и там. Не выдерживая тишины и темени, немецкие часовые ракетили и стреляли. Ночь прошивала пулеметные очереди и рассекали лучи прожекторов, установленных на вышках. И всегда где-либо что-то горело, и зарево заливало край или половину неба. Однако утром, как только на дорогам возобновлялось движение, земля неизменно выскальзывала из-под рубцеватых шин грузовиков, из-под гремучих гусениц танков, и взрывы рвали воздух.

Деревни, казалось, старели на глазах. Но и они превращались в надежные звенья партизанской обороны, хотя сюда часто заглядывали огонь и смерть. Встречались дотла сожженные деревни, где остались стоять только порыжевшие голые деревья да страшные под открытым небом печи (немцы взрывали даже колодцы). Встречались и покинутые деревни, где все повило небытье. И только по огородам было видно, что сюда временами из далекого бора приходят ЛЮДИ.

Партизаны по-разному строили свой быт. Некоторые лагеря напоминали цыганские таборы. Среди окоренных восково-желтых елей темнели разбросанные шалаши. Другие же лагеря выглядели, наоборот, подчеркнуто строго. Встречались даже такие, где тропинки к штабной землянке были посыпаны песком и под сторожевым грибком неподвижно стоял часовой, встречавший командиров торжественным ефрейторским приветствием.

А Минск — мученик и герой, куда я опять попал в начале сорок третьего и где нелегально пробыл десять дней!

Гетто в Минске создали в первые недели оккупации. Уже на Октябрьские праздники в сорок первом гитлеровцы провели "сокращение территории" гетто, и свежие рвы в Тучинке были засыпаны землей. В скверах, на площадях — виселицы, концентрационные лагеря в Дроздах и на Широкой улице, заполненные до отказа тюрьмы… и героическое подполье!

Так я увидел восставшую Белоруссию и нерушимое единство народа в борьбе. И чем больше отдаляешься во времени от этих событий, тем бесспорнее становится истина: Белоруссия времен Великой Отечественной войны являлась краем классического партизанского движения, а Минск — достойной его столицей.

Правда, было и иное.

Видел я и это.

Между развалинами, у колючей ограды гетто, однажды разыгралась драма. Заключенные подкупили охранников-полицейеких, и те сквозь пальцы смотрели, как близ ограды иногда шла торговля. И вот однажды вдруг послышались выстрелы.

Мимо дома, где я находился, пробежала старуха — растрепанная, злая. Она держала перед собой чугунок, из которого шел пар и через край выплескивался борщ.

Когда стрельба утихла, на колючей проволоке остался висеть человек да около самых развалин темнела еще одна фигура. Опять кровь! Такое для Минска не было новостью.