Остин доковылял до меня, кровь сочилась у него из десятков ран.
— Эвангелина, — выдохнул он.
Его глаза меня умоляли. Он рухнул на меня почти бездыханный.
Воцарилась тишина, похожая на ту, какая всегда наступает после просмотра исключительно бездарного сюжета, но много ужаснее. Обычно в этом зале подобную тишину мог бы нарушить голос Боба Роджерса: «Этому дерьму в моей программе не место», но сейчас и Роджерс потерял дар речи. В его глазах ясно читалась работа мысли. Он словно приходил к какому-то решению. Мы с Остином стояли посреди комнаты, рядом с Роджерсом. Собравшиеся зашептались.
— Скажите нам, Боб! — снова крикнула Салли. Она выступила из массы подпиравших стены и сидевших вдоль них. — Или вы не знаете?
— Не знает, — сказала я. Все взгляды обратились на меня. — Он ничего не знает.
— Выслушайте ее. — Голос Остина слабел. — Господи помилуй, времени осталось так мало!
Как только он произнес эти слова, зал словно преобразился, в нем как будто появились новые люди. По сути, так оно и было. В просмотровой две двери, ведущие в два разных коридора, и в эти двери вошла сейчас череда пепельно-серых монтажеров во главе с Ремшнейдером, который выглядел как покойник. Они протолкались к центру зала и застыли тесной группкой, не поднимая глаз от ковра. Последним в этой череде, совершенно нагой, седобородый и заговаривающийся, появился Эдвард Принц.
— Какого черта? — вырвалось у моего соседа. — Это Эд?
Салли выстрелила в воздух. С потолка посыпалась штукатурка, с дымом распространился запах пороха. Просмотровый зал захлестнула паника, каждая жилка в моем теле натянулась.
— Послушайте! — крикнула Салли. — Мы в осаде! Спросите Эвангелину! Она знает. Она единственная, кто по-настоящему знает.
Наши коллеги переводили взгляд с Салли на меня. Тротта подался вперед, лицо у него осунулось.
— Торгу где-то в коридорах, — сказал он скорее мне, чем кому-либо еще. — Прости. Мне следовало тебя послушать.
Он положил руку мне на плечо, и я испытала приступ профессиональной и личной грусти, странного горя, какого никогда не переживала раньше. Я теряла своего корреспондента.
— Салли Бенчборн права, — выкрикнул Остин надломленным, таким любимым голосом, знакомым мне с детства, как дружелюбный призрак, давным-давно выбравшийся из телевизора в родительской спальне.
Он упал мне на руки. Поразительно, на что способно подвигнуть людей изувеченное тело хорошо известного им человека. В это мгновение весы в просмотровой качнулись в мою пользу, и я впервые вдохнула воздух того, что можно назвать мужеством. Сотрудники «Часа» — чудесные, невозможные, тщеславные — притихли в понимании. Ужас надвигался уже несколько месяцев. А теперь этот предмет их скрытых страхов, источник их кошмарных снов здесь. Они его видели. Или так мне на мгновение показалось. Но они ничего не могли с собой поделать. Инстинкты в них перевесили разум. Я оставалась ассистенткой продюсера, зарабатывавшей менее шестизначной суммы в год. Они снова повернулись к Бобу, будто он был в силах им помочь.
— Остин? — Кажется, Роджерс был единственным, кто сознавал собственное невежество. — Что это… — Он умоляюще посмотрел на меня, словно я была способна оживить его корреспондента. Все остальные взирали на него. — Это то, о чем я, черт побери, думаю? Они наконец сделали то, в чем я всегда их подозревал?
Остин задыхался и не мог говорить. Я понятия не имела, что Роджерс имеет в виду. И все остальные тоже. Но Роджерс понимал. Он подошел к Остину, который дышал размеренно и, кажется, был благодарен за каждый вдох.
Боб повернулся к собравшимся. Казалось, он только что понял истину:
— Они это сделали.
— Они? — Я посмотрела на шеренгу полукоматозных монтажеров, на Эдварда Принца.
— Проклятые пиджаки!
Остин вышел из оцепенения:
— О Господи, нет, — застонал он. — Ты не понимаешь, Боб…
— Они собираются всех нас перебить.
На мгновение, думаю, кое-кто поверил. Большинство же были слишком профессиональны. Одного взгляда на своих коллег, на Принца им хватило, чтобы понять, что речь идет уже далеко не о корпоративных интригах. Умершие, с кем никто не посоветовался, знали все. Вокруг меня их число росло, границы между реальностями истончались — в точности, как предсказывал Иэн. Возможно, виновата тут была пороховая дымка от выстрела Салли. Возможно, меня подвело воображение. Но за спинами подданных Боба Роджерса четыре стены смотровой потускнели, растворяясь в сером тумане. Пространства за этими стенами терялись в бесконечности. Казалось, мы стоим на краю поля битвы, где собрались целые народы. Я увидела Клементину Спенс. Она стояла на укреплении, одна тень из миллионов, молекула в облаке, но различимая для меня. Гремели и грохотали голоса. Поднималась память рода человеческого. Мертвые пели. С вызовом и мольбой они поднимали руки, будто вздымали копья и щиты. Они пришли за Торгу, за мной, за всеми нами. Они были голодны. Они горевали. Я тоже ощутила голод. Я тоже ощутила горе. Они же обратили ко мне бледные лица. И я увидела. Они хотели чего-то — именно от меня. Они знали, чего я жажду. Они знали про ведро и нож. И про мое тело они тоже знали, знали, что на мне отметины силы.
Никто больше их не видел. Сотрудники «Часа» смотрели на Боба Роджерса. Бадди Гомес, который вечно таскал при себе камеру, сейчас поднял ее себе на плечо.
— Гори все синим пламенем, — пробормотал он. — Моя работа снимать. Уж это я сниму.
— Идиот! — крикнула Салли Бенчборн. — Немедленно опусти ее и не включай, пока мы во всем не разберемся, не то я тебя проткну.
— Только попробуй, сука!
Закинув полу шали на плечо, Салли надвинулась на оператора.
— Только дай мне повод, недоумок!
Между ними бросился Стимсон Биверс. Салли взвела курок. Стим улыбался.
— Да очнитесь вы оба! Разуйте глаза! — Его голос звенел лихорадочным пылом проповедника. Никто здесь не видел его столь оживленным. — Вы все вот-вот умрете, и ничего тут не поделаешь.
— И ты в этом замешан, крысеныш? — Салли ткнула его штыком.
— Вы не понимаете. Это прекрасно. Это знание. Это мудрость. Вас сейчас предадут суду. Я тоже боялся. Я сомневался. Но я одумался. А теперь он тут. — Стим помедлил, подняв руку, указывая на одну из дверей в просмотровую. — И это будет замечательно!
На пороге возник Торгу. Разъяренный и бесноватый, он вылетел из темноты: голова раздута и нож звякает в ведре как топор. Он ступил среди нас, и стены дрогнули. Боб Роджерс видел только одного врага, демона из геенны вещательного центра на Гудзон-стрит. Его губы искривились в рыке. Он ткнул в Торгу пальцем.
— Администрация! — вскричал он.
Стим рассмеялся. Салли Бенчборн опустила штык. Остальные сгрудились у нее за спиной. Под весом Остина я рухнула на колени. Орды умерших выпевали приближающийся триумф. Все еще забавляясь, Стимсон Биверс встал перед штыком Салли Бенчборн. Он что, собирался защищать Торгу? Продюсер вонзила штык ему в живот. На мгновение все потрясенно застыли. Салли выпустила оружие, и пораженный Стим попятился. С невозмутимым величием к нему подошел Торгу, великий и милосердный король умерших. Звякнуло ведро. Рука короля взметнулась над головой, опустился клинок, который пришелся между плечом и шеей Стима и снес его лысеющую голову, а Торгу метнул ее в орды жаждущих крови. Отбросив нож, Торгу взял тело Стима за плечи и прижался ртом к ране. Мертвые зашевелились, их песня вырвалась мощным хором кафедрального собора. Монтажеры подняли головы и увидели своих коллег. Эдвард Принц гадко хихикнул.
Веки лежащего на моих руках Остина дрогнули и поднялись.
— Сделай это, — шепнул он мне.
— Не могу.
— Яви себя.
Торгу услышал нас. Он дал телу Стимсона упасть — гадкое последнее нарушение уз господина и раба. С подбородка его сбегал человеческий сок. Он увидел меня, и его глаза округлились в невыразимой ярости. Он знал мою тайну. Он знал, что умершие полюбили меня, что они обратились против него. Вокруг нас живые ощущали зловещую силу и поддавались ей, один за другим падая на колени. Я видела, как погибшие в Гражданской войне с изысканной жадностью пожирают разум Салли Бенчборн, ее кашемировая шаль трепетала флагом окруженной армии. Она упала на штык «Энфилда». Сэм Дэмблс принял участие в собственном линчевании. Его ноги дрожали на конце веревки, руки затягивали удавку. Нина Варгтиммен жгла ведьм и вопила, объятая пламенем, на главной улице Салема. Скиппер Блэнт сидел на полу, холодный и спокойный как Будда, и вырывал себе ногти — без единого крика. Остальные тоже гибли — каждый в своих собственных миазмах смерти.
