— Спасибо. — Тут звукооператор сознался, что наверху о проблеме прекрасно известно: — Боб Роджерс сказал, это начало военных действий. Ну, можно ли в такое поверить? Он говорит, это саботаж со стороны сети, дескать, не обращай внимания и выкручивайся, как сумеешь. Администрация ждет, когда он прибежит за помощью, а он не побежит. Жаль, если программа умрет вместе с ним, а?

— Вы хотите сказать, что Боб ничего не хочет предпринимать? — спросил я.

— Он хочет, чтобы проблема так разрослась, что поставила бы сеть в неловкое положение.

— Тогда он правда не в себе, — отозвался я, — а у нас неприятности.

На это звукооператор ответил, что искажение слышно на каждом треке, записанном с сегодняшнего утра, и, сколько бы он ни пытался, он не в состоянии вычистить накладку из системы. Без ведома Роджерса приходили аудиоинженеры из вещательного центра, но и они в тупике.

Дело было не только в очевидной проблеме выхода в эфир материалов с грязным звуком, а в самом белом шуме. Я никак не мог выбросить его из головы. Словно где-то на пленке притаился голос и, когда ее прогоняли, выводил прилипчивую мелодию за гранью слышимой частоты. Но это не мог быть голос. Не могла быть запись. Пленки поступают к нам чистыми. И даже если бы прислали партию использованных, проблему нетрудно было бы разрешить, а партию вычистить. Но звукооператор уже это проделал: выбросил все пленки из первой исходной партии, заказал новые и столкнулся с той же напастью. Проблема была в системе. Что-то заразило нашу систему.

Шум с пленки и сейчас у меня в голове и был во мне в те минуты, когда я вышел из студии звукозаписи перед тем, как наткнулся на Принца. Что-то особенное было в этом столкновении. Выходя из студии, я намеревался повернуть налево, чтобы вернуться к себе в кабинет и чуток подремать, но тут в дальнем конце главного коридора мельком увидел, как из столовой выбегает рысцой, направляясь ко мне, Боб Роджерс — явно у него что-то было на уме. Только этого мне в тот момент не хватало. Поэтому я метнулся вправо, миновал уборные (обычное место засады для Роджерса), а оттуда — в Лапательный проулок. Я слишком быстро свернул за угол, потерял равновесие и буквально налетел на Принца. Тут, надо признать, у меня вырвался позорный всхлип удивления, но Принц и бровью не повел. Он казалось, едва меня заметил. Это первое, что меня встревожило.

Он стоял один у большого деревянного ящика, упершись взглядом в выведенные карандашом на стенке слова. Он словно спал, хотя глаза у него были открыты. Хлопнув его по плечу, я сказал:

— Прости приятель, мне нужно пройти.

Тут он заговорил:

— Они принадлежат тебе, — сам тон его был нехарактерным, тихим и зловещим.

Я понятия не имел, о чем он говорит. Принц на фут выше меня и любит надо мной нависать, если сумеет подобраться достаточно близко. Поэтому я не удивился, когда он притиснулся ближе ко мне, подчеркивая мой малый рост. Он пялился на меня сверху вниз, и меня охватило смятение. Глазные яблоки у него подернулись сеткой красных нитей. Господи, подумал я, либо у него было величайшее в его карьере интервью, либо он только что столкнулся с чем-то, что до смерти его напугало.

— Он тебе их послал, — продолжал Принц тем же совершенно несвойственным ему тоном.

— Кто?

Принц молчал. Тут я впервые обратил внимание на ящики, о которых он говорил, действительно посмотрел на них и не нашел ничего примечательного. В Лапательном проулке вечно сваливают всякий хлам. Коридорчик пользовался дурной славой, как заброшенная улочка в процветающем городе, и потому его использовали в качестве своего рода мусорного контейнера для предметов, еще не готовых для окончательного уничтожения. Тут оказывались лишь бесхозные вещи, и все до единого сотрудники яростно отпирались от какой бы то ни было за них ответственности.

— С тобой все в порядке, Эд?

— Гад сделал мне предложение, — ответил он.

Эти слова до сих звучат у меня в ушах. И с каждой минутой мне становится все тревожнее.

— Какое предложение? — спросил я, но не получил ответа.

Было бы неприкрытой ложью утверждать, что первым делом я подумал о его безопасности. Я дал себе минуту, чтобы посмаковать догадку. По всей видимости, его хваленое интервью провалилось. Справедливость взяла верх на нескольких фронтах. На мой взгляд, никогда нельзя похваляться сюжетом, а если похвальба — застарелая привычка, от которой невозможно избавиться, ее следует держать в узде. Хвалиться можно лишь после удачного прогона. Лишь во время просмотра видишь на мониторе, что у тебя получилось и чего оно стоит. У Принца иная метода. Он всякий раз считает своих цыплят, не дав им даже вылупиться. На сей раз несушка сдохла в зародыше — такое складывалось впечатление. На месте меня удержала надежда узнать подробности. Возможно, за углом притаился Боб Роджерс и нас подслушивает. Тронув Принца за рукав пиджака, я отступил на шаг и выглянул из-за угла на далекую столовую. Роджерса нигде не видно. Лишь у студии звукозаписи стоял, прислоняясь к стене, ожидавший прибытия нового эскадрона ремонтников звукооператор. В голове у меня перешептывались голоса с пленки.

— Что он тебе сказал, Эд?

Принц положил обе ладони на ящик.

— Откровение.

Это застало меня врасплох, ведь прозвучало слишком уж позитивно.

— Так, значит, все прошло хорошо?

— О да.

— Тогда из-за чего ты тут убиваешься?

— Из-за заветного желания, Тротта. Мое заветное желание, а я даже не подозревал.

Можно сказать (сколь бы обидно или пафосно это ни звучало), что все мы, сотрудники «Часа», обещаем исполнение заветных желаний: мы суем их под нос невинно осужденным преступникам в камере смертников, которые тоскуют по отсрочке исполнения приговора; мы предлагаем его мужьям, чьи жены погибли от рук собственных врачей; родителям, горюющим по детям, отобранным у них бандитами, которые до сих пор разгуливают на свободе. Одному-двум политикам, застывшим на стадии куколки, мы даже дали шанс на будущее величие. Сами по себе мы никто, но предлагаем мы все, и никогда, ни при каких обстоятельствах не бывает иначе. Темы и герои наших историй дарят нам лишь долю рынка. Они приносят нам рейтинги. Может, если повезет, кто-то в ответ на вопрос произносит фразу, остающуюся с нами до конца нашей жизни. В самом редком случае интервьюируемый станет другом. Но это чудеса и, на мой взгляд, первостатейнейший риск. Наше спасение — в простоте сделки. Мы предлагаем все, а взамен не получаем ничего. Принц все поставил с ног на голову.

— Отправляйся домой, — посоветовал я. — Тебе нехорошо.

— Напротив. Это ты смертельно болен.

Больше он ничего не сказал. Я ушел, оставив Принца одного, пусть с ним кто-нибудь другой нянчится.

Хорошие новости многое меняют. Так хорошо я давно уже себя не чувствовал. Наша Эвангелина нашлась. Она жива, хотя и нездорова, но нельзя же иметь все сразу. Если верить моему информатору в госдепартаменте, за ней ухаживают монахини. Он сказал, что монастырь (оказывается, это православный монастырь, и больницы при нем нет) расположен в глуши, в трехстах милях от Бухареста, если ехать по ухабистому двухполосному шоссе, и стоит в удивительной горной долине, естественном гнезде, в углублении на краю восточной гряды Карпатских гор, словно застывшем в ином времени. Согласитесь, странно, ведь в последний раз ее видели в двухстах километрах к юго-востоку, по другую сторону Карпат, возле городка на северных склонах Трансильванских Альп. Никто не знает, как она забралась так далеко, хотя сестры в монастыре клянутся и божатся, что, учитывая в каком состоянии она объявилась у их ворот, свой путь она проделала пешком.

Она молчит, но каждый день ест кукурузную кашу и пьет стакан-другой молдавского вина. Отец ждет под стенами монастыря, чтобы забрать ее домой. Он ночует на ферме по соседству. Впервые за много месяцев я настроен оптимистично — непривычное ощущение.