Вышеизложенная информация должна послужить вам ключом к пониманию дальнейшего. Без него вам ни за что не понять, почему некие события на двадцатом этаже вынудили меня обратиться к вам, доктор Бантен. Мое собственное испытание пришло в облике трудов, в вере самому себе и в историях, которые мы рассказывали последние тридцать лет наперекор вздымающейся волне цинизма и безвкусицы.

Как мы делаем репортажи? Когда наши продюсеры и их съемочные группы отсняли достаточно, мы направляемся в монтажную. В «Часе» свой штат монтажеров, лучших в индустрии новостей, имеющих свой профсоюз мужчин и женщин, которые резали и склеивали пленки с незапамятных времен. Из-за разницы в оплате и, следовательно, в социальном статусе многие продюсеры считают монтажеров низшими существами. На их взгляд, от последних несет синими воротничками. Для меня они в сравнении с продюсерами, что ангелы в сравнении со смертными. И ангелов надо вымаливать. Корреспондентам приходится валяться в ногах у сварливого брюзги по имени Клод Миггисон, который распределяет время, и выпрашивать у него любимых монтажеров, а если те заняты, если с ними вознесся другой корреспондент, получать худших из лучших. Я готов признать, что не стану работать с кем попало. Вот насколько важно добиться расположения. Хорошего монтажера следует окружать заботой и похвалами, соблазнять вином и шоколадом под Рождество. Это утомительно и достойно презрения, но — правда. За монтажерами нужно ухаживать как за капризными женщинами, у которых каждый день на уме другое. А когда они упадут вам в объятия, подавлять, баловать, а иногда и резкой оплеухой ставить на место.

Но я отклонился от темы. Как-то вы спросили, как мы выпариваем из сотен часов отснятого материала те несколько минут, которые выйдут в эфир. Ответ прост. Монтажер совершает фокус, технический эквивалент старинному номеру с шарфом, когда фокусник показывает публике один красный шарф, машет своей палочкой — и хлоп, смотрите, из шляпы шарф появляется связанный с двадцатью другими. Каждую пленку или кассету из видеокамеры редактор заправляет в машину, которая переводит материал в цифровые файлы (как мы говорим, его оцифровывает), и когда все готово, отдельные пленки превращаются в единый шарф. Если мне будет позволена толика поэзии, в нашей системе этот заколдованный шарф картинок превращается в реку, которая в конечном итоге впадает в огромный океан образов, доступных нам на компьютерах, океан, охватывающий весь мир, океан, в котором мы купаемся, как счастливые полинезийцы.

В магические часы, когда идет монтаж, мы, полинезийцы, отбираем лучшее и выстраиваем его в двенадцатиминутный репортаж. Отдельные эпизоды мы накрепко увязываем веревками слов, которые называем сценарием. Но сценарий обманчив, иногда сбивает с толку, и тут я должен кое-что прояснить. В «Часе» всегда на первом месте были интервью. Мы не специализируемся на красивых крупных или панорамных кадрах, наплывах камеры, музыкальных интерлюдиях, на чрезмерных словоизлияниях или излишках вспомогательного материала. Кровь и плоть нашей программы — нутро людей, которых мы показываем. Когда ассистенты продюсеров отправляются подыскивать героев для интервью, я намертво им вбиваю в голову, что необходимо подыскивать замечательные «персонажи». Да, доктор Бантен, персонажи, совсем как в романе или новелле. Вот как я вижу свою работу: я хроникер мелких видеоновелл этой жизни. Вероятно, поэтому я все принимаю близко к сердцу. Вероятно, поэтому я в конечном итоге был вынужден искать вашей профессиональной помощи. Опираясь на труд продюсеров и монтажеров, я творю мои новеллки, подстригая, подверстывая, лакируя и полируя, пока не заиграет каждый кадр, урезая интервью до самых вкусных моментов человеческих безрассудств и эмоций, пока мы не будем готовы показать нашу работу истинным властелинам программы — моему боссу и его заместителям.

Вот вам и ответ на ваш абсурдный вопрос. Являюсь ли я самым могущественным человеком в мире новостей? Определенно нет, подчеркиваю, нет, если под властью вы подразумеваете возможность делать что пожелаете, когда пожелаете и не считаясь с расходами — лишь такой властью стоило бы обладать. Но эта честь принадлежит человеку по имени Боб Роджерс, основателю нашей программы и уже более тридцати лет ее директору. Лишь Боб Роджерс, опираясь на советы своих талантливых и ядовитых лейтенантов, утверждает или отвергает идеи репортажей и интервью задолго до того, как их снимет съемочная группа. Боб Роджерс отсматривает конечный продукт в смотровом зале и с вульгарностью чуть большей, чем у императора Древнего Рима (если не считать четырех-пяти сносных), или поднимает большой палец или его опускает. Грустно думать, сколько замечательных работ было зарублено из-за несварения желудка нашего директора, но должен признаться, что несказанное множество его капризы улучшили. Вывали случаи, когда лейтенанты Роджерса бились с ним в святая святых и одерживали победу, бывали гражданские войны, гибли карьеры, но из тех баталий выходили лучшие наши программы. Роджерс — наипротивнейшее существо, достойный баловень судьбы, но было бы низостью не признать, что моими скромными достижениями я обязан ему. Без Роджерса никого из нас тут бы не было, доктор. И тем не менее он безумен и коварен настолько, что вам в страшном сне не привидится.

И последнее перед тем, как я приму еще таблетку перкоцета от боли в спине и провалюсь в дрему. Роджерс, возможно, влиятелен, но не всемогущ. Тридцать лет он боролся с руководством телесети за контроль над этой маленькой передачей, у которой есть свои офисы на двадцатом этаже здания в центре Нью-Йорка, и которая отделена от основной корпорации, ведь остальные собраны в запутанном и кошмарном термитнике в нижнем конце Гудзон-стрит. Мы называем это место вещательным центром и постоянно чувствуем обращенное против нас оттуда злобное давление. Тридцать лет телесеть пыталась утащить Роджерса назад, в свою трясину, диктовать условия, даже отобрать «Час» и придать ему более молодежный характер, и столько же лет благодаря феноменальному рейтингу Роджерс умудрялся отражать нападки врага. Но, да будет вам известно, в значительной степени мой стресс проистекает из малоприятного ощущения, что мы понемногу проигрываем битву. Роджерсу за восемьдесят, и он не вечен. Старость подкрадывается ко мне, к Принцу, даже к Дэмблсу. И сеть видит, сеть знает. Когда пробьет час, она ударит без жалости, отмщение будет скорым и ужасным, и корпорация отберет все, что мы построили, чтобы отдать пещерным людям, дуракам, корыстолюбцам и развратникам.

Ну вот, теперь я официально депрессивен. Благодаря вам, доктор. Конец.

Вот что гнетет меня сегодня утром: разговор с Эвангелиной Харкер перед ее отъездом в Румынию. Брал ли я хотя бы раз во Вьетнам оружие? Ей очень хотелось знать. Она сказала, что жених спросил ее, а она не знала, что ответить, но у меня возникло такое чувство, что тут кроется нечто большее. Она тревожилась из-за поездки. Она опасалась осложнений. Обычно я не люблю говорить о том времени, но она милая девочка, и я ответил на вопрос. Я сказал, что оружие при мне было лишь однажды. Это было в Кхе-Сане. Как-то раз мне посоветовали взять для самозащиты пистолет, и я послушался. Тот же человек сообщил, что некие элементы в контингенте США могут попытаться подстроить несчастный случай. Я так и не узнал правды, но пистолет до чертиков меня напугал. Не знаю почему, может, потому, что я был готов пустить его в ход. С тех пор я никогда не брал в руки оружия. Больше Эвангелина вопросов не задавала. Я спросил, тревожит ли ее что-нибудь конкретное, она ответила: «Нет».

Неприятная история. Пришлось расстаться с Локайером. Ничего другого мне не оставалось. Как шекспировский Шейлок, Харкер желал свой фунт мяса. Но нам нужны перемены, даже наименее экипированным. Локайер начинал на радио и может туда вернуться. А мне свежая кровь не помешает.