Катенька потупилась и украдкой посмотрела на письменный стол, придвинутый к самой стене. У стола было множество ящичков. На столе стоял компутер. По широкоформатному видеоящику вальяжно ползли выпуклые разноцветные полосы.

– Че, нравится? – спросил Марик. – Деда мне компутер в самом Есенине покупал, у тамошних барыг. Со встроенным видеотузом, между прочим! – похвастался он.

– Очень красивый компутер, – сказала Катенька. – А для чего он? Неужто для показывания успокоительных цветных полосок?

Марик плюхнулся в вертящееся кресло возле стола и задумчиво посмотрел на Катеньку.

– Чтоб ты знала, это не простые полоски, а экранохранитель: благодаря ему видеоящик в простое не портится; от постоянной картинки точкели выпаливаются. Вот так: пш-ш! – Марик взмахнул руками, живо изображая, как выпаливаются точкели. – И выпалилась нафиг. Ты что, никогда компутера не видела?

– Я видела наш дом, – сказала Катенька. – Дом на холме и много снега вокруг, сугробы, которые в метель вырастают выше крыши, а еще видела колодец, в котором вода никогда не замерзает, а по ночам жалобно воет Маленький Мертвец; хотя дядя Ионыч говорит, что никакого Маленького Мертвеца нет, сказки это, мол. Еще я видела гараж, серый, пыльный, я вытирала пыль раз в три дня, но он всё равно оставался пыльным и серым, пыль словно вырастала из стен, и еще я видела круглый каток за домом. Дядя Федя часто катался на конечках, а я смотрела, как он катается, как у него это ловко выходит, и тоже мечтала покататься, но дядя Ионыч не разрешал, и было обидно, но справедливо: ведь дядя Ионыч многое пережил и имеет право указывать, что делать можно, а что – нельзя.

– А че…

Марик локтем случайно задел пластмассовый стакан с карандашами. Карандаши посыпались на пол. Катенька слетела с табуретки, кинулась их подбирать. Марик взял девочку за локоть, заставил подняться.

– Ты че это? Ты же не служанка. Я сам соберу…

– Простите, дяденька! – Катенька протянула карандаши Марику. – Это я виновата, я обычно так много не говорю, но иногда на меня находит, тараторю и тараторю, и вот на этот раз из-за моего тараторства вы уронили карандаши… – Катенька понурилась. Марик взял карандаши, поставил в стакан. Посмотрел внимательно на Катеньку. На царапины, засохшую на лице грязь и слипшиеся жирные волосы. И судя по всему, пришел к какому-то важному решению.

– Ты это… – сказал он, кусая губы, и выпалил: – Может, блин, душ примешь?

Катенька вскинула голову.

– Душ?

– Только не думай, что я так говорю потому, что от тебя воня… тьфу, блин! – Марик сконфузился. – Прости, блин, я нечаянно брякнул. От тебя совершенно не воняет, это неправда.

– Воняет?

– Говорю же, это неправда! – Марик отвернулся. – Ну разве что самый чуток.

Катенька спросила, с самым невинным видом сложив ладошки в ковшик:

– А что такое «душ», дяденька?

Марик почесал затылок. Катенька напоминала ему недоброе новогоднее чудо: словно под праздничной елкой наутро вместо подарка обнаруживаешь мертвеца. Марик чувствовал, как в нем растет животное желание избавиться от нее или, коли не получается избавиться, хотя бы отмыть и залечить раны: привести мертвеца в товарный, так сказать, вид. Лишь бы не видеть этих добрых, глупых, мертвых глаз, окруженных толстыми кругами въевшейся грязи, этих бледных щек и худой немытой шеи.

Мальчик взял девочку за руку и отвел к двери в ванную комнату, что дальше по коридору. В самый последний момент вспомнил что-то, буркнул: «Погоди, я сейчас» – и убежал, шлепая босыми ступнями по теплому деревянному полу. Катенька послушно замерла у двери. Девочка втягивала в себя аромат сосны, идущий от стен, и запах горячего вина с корицей, которое подогревали внизу. Еще ни разу в жизни Катенька не была в таком чудесном месте. Она догадывалась, что скоро покинет этот дом, и скорее всего навсегда. Поэтому она вбирала в себя запахи и звуки каждой клеткой, пыталась запомнить всё, самую мельчайшую мелочь, хотя и понимала, что воспоминания очень скоро выветрятся из головы; а может, их выбьет Ионыч, рука у него тяжелая: по одному уху ударит, из другого уха воспоминания и вывалятся.

Вернулся Марик. Вручил Катеньке свернутую в тугой рулон одежду: спортивные штаны, футболку, шерстяные носки и вязаный свитер.

– Это мои старые вещи. Они ношеные, но хорошие и чистые. Я из них уже вырос, а тебе будут как раз.

– Спасибо, дяденька.

– Да не дяденька я, блин. Че непонятного-то?

Катенька смотрела на Марика с обожанием: так смотрит маленький ребенок на новую игрушку, прежде чем сломать ее. Марик покраснел и буркнул, отвернувшись:

– Ну, иди.

– Спасибо, – повторила Катенька. – А как принимают в душ?

– Не «в душ», а душ, – поправил Марик.

– Душ, – послушно повторила Катенька.

– Ванная у вас там на ферме была?

– Была.

– Краны, блин, были?

Катенька прошептала:

– Были. Ржавые, но добротные.

– Это как?

Катенька потупилась:

– Так говорил дядя Ионыч. «Добротные краны», говорил. «Но ржавые», говорил. «Пшла вон», говорил еще.

– Ладно. Душ – это такой, блин, кран с гибким шлангом. Шланг можно поднять над головой и при хорошем прицеливании полить себя сверху.

– Один кран всё время отваливался, и дядя Ионыч заставлял меня вкручивать его на место, – вспомнила Катенька. – И замазывать алебастром. У меня от алебастра сыпь на руках была; но это ничего-ничего.

– Чего «ничего»? – Марик изумленно уставился на девочку.

– Труба под ванной забивалась вонючей жижей, я снимала трубу и чистила. Жижей она забивалась потому, что дядя Ионыч часто сбрасывал объедки прямо в ванну, а кошка Мурка…

– Катя, ты решила рассказать мне о всех своих бедах сразу? – тихо спросил Марик.

– Под-нять шланг над го-ло-вой и при хо-ро-шем при-це-ли-ва-ни-и по-лить се-бя свер-ху, – произнесла по слогам девочка. – Я поняла, дяденька!

– Да не дяденька я, – буркнул хлопец.

– Простите, дяденька. – Катенька поклонилась Марику и вошла в ванную комнату. Мальчишка потоптался перед дверью и побрел к себе.

Катенька вышла через полчаса, свежая, чистая, в новой одежде. Постучалась к Марику. Мальчишка открыл сразу, будто ждал за дверью.

– Не надо стучать, блин… – пробормотал. – Для тебя – не заперто.

– Я свою одежду постирала, – обрадованно провозгласила Катенька. – Где можно посушить?

Марик улыбнулся:

– Бли-и-ин: у тебя волосы, оказывается, русые. А выглядели черными.

Катенька непонимающе смотрела на него.

– Волосы куда оказываются?

– М-м… – пробормотал Марик. Смутился, забрал у девочки мокрую одежду.

– Я отнесу в сушилку. А ты заходи пока в комнату: я скоро вернусь.

– Вы далеко, дяденька?

– Я быстро.

Катя сложила ладошки в ковшик:

– Я буду молиться за вас!

Марик убежал. Катенька зашла в комнату, остановилась возле компутера. Из звучалок компутера лилась странная мелодия. Катенька никогда не слышала ничего подобного. Она закрыла глаза и постаралась запомнить мелодию. Мелодия не запоминалась. Она существовала в Катенькиной голове, пока звучала. Как только она закончилась, Катенька тут же забыла ее. Помнила только что-то приятное и едва уловимое, как сквознячок в напоенной алкогольным духом комнате или как уголок пухового одеяла в промерзшей кабине вездехода.

– Ах, – сказала Катенька. – Тут так прекрасно: как бы я хотела жить в этом доме! – Она понурилась. – Как жаль, что дядя Ионыч скоро захочет уехать, а перед уездом совершит что-то ужасное. – Она схватилась за голову. – Должна ли я предупредить дядю Марика и дедушку Пяткина? Но вдруг я предупрежу, а ничего и не должно было случиться и потому не случится; получается, я наведу черную сплетню на дядю Ионыча, а ведь ему и так в жизни тяжело пришлось! Разве имею я право привносить в суровую жизнь дяденьки еще одно суровое испытание? Не знаю, не знаю! – Она сжала виски. – Туман в голове, пропасть, темнота, и ширится она, и ширится, а я не знаю, что мне делать; не знаю, кто я и зачем и что происходит тоже не знаю…