Ей было довольно.

– Нет, нет, нет! – прошептала она по-швабски, стуча зубами. – Как я могла вообразить, что это мне по силам! Прочь отсюда! Что ты на меня так смотришь, Клара?

Никак особенно я на нее не смотрел, просто жалел, и все.

– Я не струсила. Но вдруг кто-то тяжело заболеет, или будет ранен? Обратится ко мне за помощью, за спасением, а что я? Или просто зуб у кого-то заболит? Самозванцем может быть кто угодно, но только не врач! Ах, папа, папа…

И она горько зарыдала.

Я терпеливо ждал. Я достаточно изучил свою питомицу и знал, что последует дальше. Силен не тот, кто не ведает слабости, а тот, кто умеет ее преодолевать.

Первое, что она скажет себе, когда немного окрепнет духом: я поклялась спасти отца любой ценой. Потом вспомнит, что любой лекарский ученик, который заступит на ее место, скорей всего будет так же невежествен.

Она сердито вытерла слезы и сказала не то, чего я ожидал.

– Садись на плечо, Кларочка. Мы отправляемся в книжную лавку.

Как я люблю книги! На моем родном острове в них не было нужды. Память Учителя таила в себе всю мудрость мироздания. Но когда я оказался предоставлен самому себе, один-одинешенек среди запутанного фарватера жизни, книги стали моим надежным лоцманом. Если б я был не птицей, все имущество которой состоит из перьев, а человеком, я непременно обзавелся бы библиотекой и тратил все свои доходы (уж не знаю, чем бы я зарабатывал) на собирание книг и рукописей. С другой стороны, по-настоящему свободен лишь тот, кто абсолютно ничем не владеет, а лучший на свете фолиант – собственная голова.

Однако, если необходимо быстро получить доступ к сложному знанию, лучшего средства, чем хорошая книга, не существует.

В единственной на весь город librairie,[19] где в основном продавались географические карты, описания путешествий и прочие полезные для морского дела издания, мы нашли только три медицинских тома и сразу их купили.

То был Cochlearia Curiosa[20] Андреаса Молленброка, De Morbis Aftificum Diatriba[21] Бернардино Рамадзини и хирургический атлас.

Полистав страницы последнего, где на гравюрах были изображены рассеченные мышцы, переломанные кости и вспоротые животы, девочка побледнела до зеленоватого оттенка. Я ожидал нового приступа малодушия, но она лишь скрипнула зубами.

– Знаешь, что мы сделаем? – шепнула она, повернув ко мне голову. – Мы строго-настрого запретим капитану нападать на другие корабли. Бог с нею, с корсарской добычей.

Отплытие было назначено на утренний прилив. До самого вечера мы сидели в гостинице, штудируя врачебные книги и делая выписки.

На что я любознателен, и то заклевал носом (в смысле, клювом), а Летиция все шелестела страницами да скрипела пером. В конце концов, я погрузился в дрему. Мне снились двенадцатиперстная кишка, открытый перелом малой берцовой кости и скорбутные десны.

Очнулся я от звука хлопнувшей двери. Помигал, чтоб прояснить взгляд, повертел головой.

Комната была пуста. На столе белел раскрытый том, над только что потушенной свечой вился дымок.

Я догадался, что Летиция, утомившись от занятий, вышла подышать воздухом.

Разве мог я допустить, чтобы она бродила ночью одна по улицам портового города?

Открыв окно, я вылетел наружу.

Девочка вышла из дверей и зашагала, не разбирая дороги. Ее плечи были понуро опущены, шляпа надвинута на глаза. В минуту уныния человека нельзя оставлять одного.

Без колебаний я опустился ей на плечо и бодро воскликнул: «Вот и я! Чудесная погода, не правда ли?»

– Только тебя не хватало, – мрачно ответила она. – Если уж увязалась за мной, по крайней мере не трещи. Голова лопается…

Я охотно объяснил бы ей, что всякую новую науку нужно постигать не наскоком, а постепенно. Не станет же понимающий человек залпом вливать в глотку драгоценное старое вино? Нет, он будет смаковать каждый глоток, наслаждаться вкусом, цветом, букетом. Учение – одно из приятнейших занятий на свете. Правильно прожитая жизнь вся должна состоять из учения, я глубоко в этом убежден. Даже если в зрелости ты сам стал Учителем, все равно продолжай учиться. Вероятно, мне предстоит жить очень долго, и я уже догадываюсь, в чем будет состоять главная драма моего существования. Я накоплю бездну знаний, опыта, мудрости, но все эти сокровища пропадут втуне. Учителем ни для кого я не стану. Ибо я попугай и неспособен излагать свои мысли внятным для людей образом. Как мучительно в свое время пытался я освоить искусство письма! Сколько испортил бумаги в каюте капитана Ван Эйка! Но неуклюжая моя лапа с четырьмя мозолистыми пальцами, увы, не может начертить ни одной буквы…

Однако я отвлекся.

Мы с Летицией гуляли по тесным, зигзагообразным улицам Сен-Мало с полчаса, пока не оказались в квартале кабаков, таверн и прочих веселых заведений. Здесь было шумно и светло – на стенах и возле вывесок горели фонари.

Отовсюду неслись крики, песни, ругань, хохот. Двое матросов, пошатываясь, как при шторме, упорно и безрезультатно пытались расквасить друг другу физиономии. Тяжелые кулаки бессмысленно рассекали воздух. Оба противника были слишком пьяны. Наконец, один из них, слишком сильно размахнувшись, упал. Второй покачнулся и рухнул на врага сверху.

– О-о-о! – заорал кто-то так громко, что я вздрогнул. – Малыш Эпин! Вздумал развеяться напоследок?

Это был штурман Кербиан. Он мочился у стены, под фонарем с красными стеклами, и махал нам свободной рукой.

– Ты пришел в правильное место, сынок! У толстухи Марго ты получишь все, что нужно моряку перед плаваньем! А-а, я понял! Ты нарочно сюда пришел! Потому что я тебя пригласил, да? Ну и молодец. Папаша Пом всегда держит слово. Пойдем! Угощаю!

Он схватил мою питомицу за руку и, не слушая возражений, затащил в дверь, над которой висела вывеска с изображением грудастой голой девки верхом на корабельной пушке.

– Это наш лекарь! – громко объявил Кербиан, переступив порог. – Слышите вы? У нас на «Ласточке» теперь собственный врач, как на королевском фрегате! Хороший парень, Люсьен Эпин! Видите, какой шикарный у него попугай?

Я приосанился, но никто на нас даже не обернулся. За столами пили и разговаривали – по-моряцки, то есть все разом, стараясь друг друга переорать.

Немало подобных заведений видел я за последние четверть века. Они всюду более или менее одинаковы. Разница в том, что в одних борделях девки сидят с матросами в питейном зале, а в других ждут клиентов по комнатам. «Толстуха Маро» относилась ко второму типу. Наверх вела крутая узкая лестница, по которой как раз спускался негр с золотой серьгой в ухе; наверху у перил стояла не обремененная одеждами красотка, посылая вслед клиенту воздушные поцелуи. Заодно крутила бедрами, надеясь приманить из зала нового кавалера.

– А я расположился вот тут, – икнув, объявил Кербиан, подводя нас к угловому столику, где сидел незнакомый мне человек в парике – субтильный, рыжебровый, с веснушчатым острым личиком. У его локтя лежала щегольская треуголка с зеленой опушкой из перьев. Незнакомец вообще смотрелся франтом. – Это тоже штурман, как и я. Правда, ир… ик… ирландец, но это все равно. Все штурманы братья! Десять минут как подружились, а будто сто лет вместе проплавали. Так, Гарри?

– Истинно так, старина, – ответил рыжий, разглядывая Летицию – как мне показалось, не слишком дружелюбно. – Так вы, юноша, врач с «Ласточки»?

– Люсьен Эпин, к вашим услугам.

– Гарри Логан. Бичую в этом чертовом Сен-Мало третий месяц. Не так просто найти работу, если говоришь по-французски с английским акцентом.

– Странно, что вы здесь, когда ваша страна воюет с Францией, – сказала моя питомица, усаживаясь. Очевидно, поняла, что Пом все равно не отвяжется.