Но как такое возможно? Значит, муж постоянно лгал мне? Лгал, когда мы были близки? Лгал, когда говорил, что любит. Лгал, когда уверял, что я единственная женщина, с кем он чувствует себя счастливым, лгал, что хочет быть только со мной. Я поймала его на лжи, и теперь мне всюду мерещится ложь.

Я поднимаю голову и вижу нашу фотографию на стене. Я смотрю на нее и пытаюсь разглядеть того, другого мужчину, незнакомца, которого не замечала, хотя и жила с ним бок о бок все эти годы. На фотографии мы втроем, с мужем и дочерью (ей там лет десять), на воскресном пикнике. Радостная, безоблачная картинка. Но теперь мне все видится иначе. На снимке отчетливо виден наш старенький автомобиль-универсал, а рядом на траве расстелен безобразный шерстяной коврик из шотландки. Мы с мужем улыбаемся, а Бет танцует — она тогда безумно увлекалась балетом. Прежде я поклялась бы чем угодно, что знаю, о чем он думает: в тот самый день муж был счастлив с нами. А теперь… я уже ни в чем не уверена.

Его поступок заставляет меня бесконечно сомневаться во всем, перебирать все события нашей совместной жизни и придирчиво рассматривать их сквозь увеличительное стекло. Теперь мои воспоминания ничего не стоят, ведь они запросто могут оказаться фальшивыми. А может, и нет, но этого я никогда не узнаю.

Словно вам показывают картинку, где на черном фоне изображена белая ваза, и кто-то вдруг объясняет, что контур вазы образуют два черных лица в профиль. Вы смотрите на профили, и ваза становится лишь белым фоном картинки. Стоит раз увидеть это превращение, и уже невозможно, глядя на рисунок, видеть одну только вазу. Изображение начинает «пульсировать» — вы видите попеременно то вазу, то профили.

Не знаю, как сказать дочери. Ей уже тридцать, она замужем и по идее должна была бы сейчас заботиться обо мне, утешать меня и все такое. Но на самом деле все наоборот. Что бы ни происходило со мной, я должна в первую очередь думать о Бет. Не представляю, как оградить ее от переживаний.

Ну вот и все. Что вы мне посоветуете? Никогда еще мне не было так плохо. Кажется, я схожу с ума.

Аннелизе собиралась было нажать на кнопку «Отправить», но передумала. Вместо этого она одним движением стерла все сообщение. И сразу же перенеслась в прошлое. В ушах раздался сердитый голос матери, раздраженной тем, что Аннелизе заперлась у себя в комнате и не желает выходить: «Думаешь, если ты спрячешься от нас, все само собой разрешится? Как бы не так. Это тебе не поможет».

Может, запертая дверь и не особенно помогала, но за ней Аннелизе становилось легче. Так было всегда. Стоило ли пытаться переломить себя? Не лучше ли следовать инстинктам?

Она заперла дверь и проверила, закрыты ли окна. Обычно это делал Эдвард. Обойти дом перед сном, убедиться, что все в порядке, — мужская работа. Аннелизе стиснула зубы и попыталась отогнать от себя мысли об Эдварде. В конце концов, они лишь двери, она закроет их сама.

Аннелизе методично обошла комнаты, погасив везде свет, медленно поднялась в супружескую спальню. Отныне ей предстоит спать здесь одной.

Она окинула унылым взглядом потолочные балки светлого дерева, в тон половицам, нежно-голубые стены, белую мебель, и два синих хлопковых коврика на полу и белые оконные занавески, собранные в густые складки — слабую защиту от холодного ветра. Ее взгляд скользнул по огромной кровати, застеленной белоснежным стеганым покрывалом, и Аннелизе медленно попятилась. Нет, она не станет спать здесь. Эта постель осквернена, лежать на ее мягких белых подушках — все равно что барахтаться в паутине лжи.

Комната Бет осталась прежней, хотя повзрослевшая девочка давно покинула родительский дом. Бет нравилось, приходя в эту уютную спальню, видеть милые, знакомые с детства вещи: аккуратно разложенные на деревянных полках куклы Барби вместе с их бесчисленными автомобильчиками и шкафчиками для одежды, а рядом стройный ряд любимых книг Энид Блайтон.

Единственная свободная спальня в доме своими размерами напоминала кладовку. В этой маленькой комнатке с белоснежными стенами помещались узкая кровать, побеленный деревянный комод, крышку которого украшала композиция морских раковин, и крошечный ночной столик с единственным ящиком, увенчанный старой медной лампой. За все двадцать лет, прожитых в коттедже, Аннелизе ни разу не ночевала в этой комнатушке. Каморка показалась ей идеальным убежищем. Ничего лучше и не придумаешь.

Аннелизе принесла из ванной таблетки снотворного, сунула в рот одну и запила водой из-под крана. В комнате Бет она нашла старую ночную рубашку дочери и натянула на себя. Ей не хотелось прикасаться к вещам, лежавшим в их с Эдвардом спальне. Они казались ей нечистыми. Аннелизе забралась кровать в белой комнатке, выключила свет и закрыла глаза, ожидая, когда подействует лекарство и придет забытье.

В тамаринской благотворительной «Лавке королевского общества спасения на водах» постоянно шла оживленная торговля. Возможно, играла свою роль близость к океану, но и местные жители, и туристы послушно заходили в лавку, чтобы присмотреть себе что-то из подержанных вещей; им нравилось сознавать, что деньги, отданные за какую-нибудь уцененную блузку, пойдут на содержание городской спасательной станции. Даже в ясные летние дни, когда море в бухте безмятежно сверкало и переливалось в солнечных лучах, в его великолепном спокойствии чувствовалась затаенная мощь, необузданная древняя сила.

Понедельники у Аннелизе всегда бывали заняты: она вела торговлю в лавке по понедельникам и средам с тех пор, как оставила постоянную работу в садовом центре. На следующее утро после ухода Эдварда она проснулась рано, как обычно, и тут же поняла, что придется отправляться в лавку.

Если не прийти, все решат, что она заболела. Потом кто-нибудь случайно встретит Эдварда и спросит, как себя чувствует его жена, тогда Эдвард скажет правду, и… этого ей не вынести. Аннелизе не желала, чтобы кто-то узнал о ее разрыве с мужем, по крайней мере пока она сама не примирится с тем, что случилось. Пока что до этого было еще далеко. Принятое накануне вечером снотворное заставило ее уже через двадцать минут провалиться в сон, а утром Аннелизе первым делом включила радио на полную мощность: громогласный поток новостей заполнил комнаты опустевшего дома, не позволяя ей остаться один на один со своими мыслями, слишком опасными, чтобы давать им волю.

Аннелизе нравилось работать в лавке по утрам. Первыми покупателями обычно бывали молодые мамаши. Забросив детей в школы, они забегали кинуть взгляд на выставленные товары и сразу же спешили по своим делам. По окончании утренней мессы лавка наполнялась церковными прихожанами, за ними следовали приверженцы ранних обедов — эти успевали проглотить свои сандвичи в считанные минуты и медленно прохаживались вдоль вешалок с одеждой или с любопытством оглядывали ряды книг на полках.

За веселой суетой и разговорами время бежало незаметно, та в лавке не отнимала много сил, разве что когда среди пожертвованных вещей попадалось что-нибудь действительно дорогостоящее, весь штат охватывала легкая паника. В таких случаях главное было правильно назначить цену, ведь в любой момент в лавку мог нагрянуть бывший владелец вещи и возмутиться, что его дар оценили недостаточно высоко.

В этот понедельник Аннелизе предстояло разобрать пять мешков со всякой всячиной, предназначенной на продажу. Она уселась в небольшой подсобке позади торгового зала, откуда вели двери на склад, в маленькую кухоньку и туалет, и принялась внимательно перебирать вещи. Там были груды одежды (главным образом женской), пропитавшиеся пылью мягкие игрушки, пестрые детские вещички, комнатные безделушки, несколько книжек в бумажных обложках и дешевая бижутерия. Примерно половина всей этой разномастной мешанины была в приличном состоянии, и Аннелизе начала аккуратно сортировать вещи, отделяя зерна от плевел.