— Я пыталась их предостеречь, — внезапно говорит она.

— Насчет чего ты хотела их предостеречь?

Рука матери Елены поднимается к волосам, которые давно нуждаются в расческе.

— Каролина умерла в огне.

— Я знаю, — говорю я, и у меня начинает щипать глубоко в горле. — Это было очень давно.

— Нет, — тихо произносит мать Елена. — Прошлое никогда не исчезает. Оно никогда не кончается.

Хлеб застревает у нее в горле, и я спешу налить ей стакан воды и помогаю держать его, пока старая цыганка пьет маленькими глотками; наконец спазмы проходят.

— Что открыто одним способом, может быть открыто и другими, — шепчет мать Елена, потирая один из талисманов, висящих на шее.

— Что ты хочешь этим сказать?

Лают собаки. Я слышу, как Картик их успокаивает, а цыганка бранит его за то, что он слишком с ними хлопочет.

— Кто-то из них несет нам смерть.

По спине проносится холодная волна.

— Кто-то из них несет смерть? — повторяю я. — Кто?

Мать Елена не отвечает. Она переворачивает карту Таро. На карте изображена высокая башня, в которую ударила молния. Языки огня вырываются из окон, а на камнях внизу лежат две жалкие человеческие фигурки.

Я кладу пальцы на злополучную карту, как будто могу остановить нарисованный на ней пожар.

— Разрушение и смерть, — поясняет мать Елена. — Перемены и истина.

Завеса на входе в фургон внезапно распахивается, и я подпрыгиваю на месте. Цыганка с длинными темными косами подозрительно смотрит на меня. Она резко задает матери Елене какой-то вопрос на их родном языке. Мать Елена отвечает. Женщина продолжает держать вход открытым.

— Довольно, — говорит она мне. — Мать Елена больна. Ты должна уйти. Забирай с собой свою корзину.

Смутившись, я тянусь к корзине, но мать Елена хватает меня за руку.

— Дверь должна оставаться запертой. Скажи им.

— Да, я им скажу, — говорю я и быстро выхожу из фургона.

Проходя мимо Картика, я киваю ему. Он пускается следом за мной, собаки спешат за ним, и вот мы достаточно далеко от лагеря цыган, а школу Спенс еще не видно.

— Что сказала тебе мать Елена? — спрашивает Картик.

Собаки обнюхивают землю. Они чем-то обеспокоены. Вдали слышен раскат грома. В воздухе висит медный запах дождя, поднимается ветер. Он отчаянно треплет мои волосы.

— Она верит, что восточное крыло проклято, что оно приведет мертвых. Что кто-то хочет, чтобы они явились.

— Кто?

— Я не знаю. Я не понимаю ее слова.

— Она очень больна, — поясняет Картик. — Она по ночам слышит крик совы; это предвестник смерти. Она может не дожить даже до лета.

— Мне очень жаль, — бормочу я.

Собака поднимается на задние лапы, опираясь о мою юбку, и напрашивается на ласку. Я почесываю ее за ухом, и собака лижет руку. Картик тоже гладит ее, и наши пальцы соприкасаются. По телу пробегает горячая волна.

— Мне этой ночью снился новый сон, — говорит Картик, оглядываясь по сторонам.

Убедившись, что нас никто не может увидеть, он целует меня в лоб, в глаза и, наконец, в губы.

— Я был в каком-то саду. С деревьев падали белые цветы. Это было самое прекрасное место из всех, что я видел.

— Ты описываешь сферы, — говорю я, хотя его губы мешают мне. — А я была в твоем сне?

— Да, — отвечает он и объясняет дальнейшее, скользя губами по моей шее, отчего у меня слегка кружится голова.

— Это было ужасно? — с трудом выговариваю я, потому что внезапно пугаюсь того, что могло случиться там, в его сне.

Картик медленно качает головой, на его губах появляется плутовская улыбка.

— Похоже, я должен сам увидеть эти самые сферы.

Гром гремит ближе; тонкие зигзаги белого огня прорезают небо. Крупные капли дождя прорываются сквозь листву деревьев и падают мне на лицо. Картик смеется и стирает их с моих щек тыльной стороной ладони.

— Лучше спрятаться в доме.

Когда я добираюсь до задней лужайки перед школой, дождь хлещет вовсю, но мне наплевать. Я ухмыляюсь, как идиотка. Я широко раскидываю руки и поднимаю лицо навстречу дождю, приветствуя его влажные поцелуи. «Привет, дождик! Счастливой тебе весны!» Я решительно ступаю прямо в свеженькую лужу, и грязь обрызгивает весь перед платья.

А вот рабочие мистера Миллера совсем не так счастливы. Они спешат надеть куртки и шляпы, плечи приподняты почти до ушей, мужчины пытаются защититься от резкого ветра, холодящего вспотевшие от работы шеи. Они собирают инструменты и громко переговариваются сквозь мерный шум дождя.

— Ну, на самом-то деле все не так плохо, — говорю я, как будто они могут меня услышать. — Вам бы следовало просто порезвиться под струями. Разве вам не…

Это налетает так внезапно, что у меня перехватывает дыхание. Вот только что я видела башню и рабочих, а в следующее мгновение все куда-то ускользает. Я в каком-то туннеле, меня быстро увлекает вперед. И начинается видение.

Я в незнакомой маленькой комнате. Сильный дурной запах. Меня тошнит. Кричат птицы. Вильгельмина Вьятт пишет на стенах, как одержимая. Свет слишком тусклый. Все вокруг дергается, как заводная игрушка. Слова: «Жертва. Ложь. Чудовище. Рождение мая».

Картина меняется, и я вижу маленькую Мину с Сарой Риз-Тоом. «Что ты видишь во тьме, Мина? Покажи мне».

Мина на задней лужайке школы Спенс, смотрит вверх и улыбается горгульям.

Мина рисует восточное крыло, чертя отчетливые линии на земле.

И снова все меняется, и теперь Вильгельмина пишет какое-то письмо, и слова резко выделяются на бумаге: «Ты проигнорировала мои предупреждения… я разоблачу тебя…»

— Мисс? Мисс?

Мои глаза распахиваются на долю секунды, я успеваю заметить рабочих мистера Миллера, столпившихся вокруг меня, и тут же возвращаюсь в полутемную комнату. Вильгельмина сидит на полу, держа в руках кинжал. Кинжал! Она достает маленькую кожаную сумку, развязывает шнурки… в сумке шприцы и флаконы. Вильгельмина осторожно укладывает туда кинжал. Так вот он где! Мне только и нужно, что…

Вильгельмина закатывает рукав, обнажая руку. Она постукивает кончиками пальцев по венам, сгибает руку в локте. А потом втыкает в сгиб локтя шприц, выдергивает его, и я ощущаю, как что-то проносится внутри меня…

— Мисс! — кричит кто-то.

Я возвращаюсь на лужайку, под проливной дождь. Сердце бешено колотится. Я стискиваю зубы так, что они скрипят. Я ощущаю странную бодрость.

— Она улыбается, так что, должно быть, все в порядке, — говорит рабочий.

Я чувствую себя очень странно. Кокаин. Я ведь объединилась с Вильгельминой Вьятт. Я чувствую то же, что и она. Но как, каким образом? Магия. Она все меняет. Она меняет то, что я вижу и ощущаю.

Мужчины подхватывают меня под руки и наполовину несут, наполовину волочат в кухню, к Бригид.

— Ох, святая Мария, что случилось? — спрашивает Бригид.

Она усаживает меня на стул у очага и выгоняет мужчин.

— Мы ее там нашли, у нее что-то вроде припадка случилось, — говорит рабочий и выходит за дверь.

Припадок. Как у Пиппы. Да, так оно и есть. У меня был припадок. Я смеюсь, хотя и понимаю, что мне как будто и ни к чему сейчас смеяться.

— Но с ней все в порядке? — спрашивает другой рабочий, снова заглядывая в кухню.

— Иди уже отсюда! Возвращайся к своим мужским делам! А это оставь нам, женщинам, — фыркает Бригид.

И я вижу по лицам рабочих: они рады, что их прогоняют.

Кухня. Смех. Припадок. Тайны, ведомые только женщинам.

На плечи ложится теплый плед. На плиту ставится чайник. Я слышу, как чиркает спичка, в очаге разгорается огонь.

— Ты неугомонная, как кошка! — бранит меня Бригид.

Вызвана миссис Найтуинг. Она подходит совсем близко ко мне, и я инстинктивно отшатываюсь. Не пыталась ли Вильгельмина предостеречь меня именно насчет Найтуинг?

— Ну и в чем теперь причина суматохи? — спрашивает директриса.

— Ни в чем, — огрызаюсь я.

Она пытается коснуться ладонью моего лба. Я уворачиваюсь от ее прикосновения.

— Сидите спокойно, мисс Дойл, окажите любезность, — приказывает миссис Найтуинг, и это звучит довольно свирепо.