Я открываю рот, но не могу найти слов.

— Говори! Скажи то, что тебе давно хочется сказать, то, о чем все подозревали!

— Я никогда ничего такого не подозревала. Правда.

Фелисити дышит тяжело. Из носа у нее течет. Пряди волос отсырели от слез и прилипли к щекам.

— Ну, а теперь ты все знаешь и презираешь меня.

Так ли это? Нет. Я просто очень смущена, растеряна. У меня есть вопросы, но я не знаю, как их задать. Всегда ли Фелисити была такой? Испытывает ли она подобное влечение ко мне? Я раздевалась перед ней. Она видела меня. И я ее видела, и отмечала ее красоту. Может быть, я тоже втайне от себя испытываю подобные чувства к Фелисити? Возможно, я такая же, как она? И как мне узнать, если это так?

Фелисити падает на кровать, задыхаясь от слез. Ее тело сотрясается от рыданий. Я протягиваю руку и прикасаюсь к ней, опуская ладонь на плечо. Мне бы нужно что-то сказать, но я совершенно не представляю, что именно. Поэтому говорю первое, что приходит на ум:

— Ты полюбишь снова, Фелисити.

Лицо Фелисити прижато к подушке, но она перекатывает голову вправо-влево:

— Нет. Не полюблю. Не так.

— Тише, тише…

— Так же — никогда!

Она снова заходится в рыданиях. Они накатывают яростными волнами. Но наконец поток иссякает. Фелисити лежит, мокрая от слез, обессилевшая, полностью выдохшаяся. Длинные вечерние тени ползут по стенам, подбираются к нам, укрывают нас тишиной, какую приносит только ночь. В неясном свете сумерек мы видим лишь очертания друг друга, сведенные к чистой сущности. Я ложусь рядом с Фелисити. Она сжимает мои пальцы в мокрой ладони. Она держит мою руку, и я не вырываюсь, и в этом есть что-то особенное. Мы лежим, привязанные друг к другу хрупким обещанием наших пальцев, а ночь становится все смелее. И наконец, окончательно расхрабрившись, она разевает пасть и проглатывает нас целиком.

Поезд, пуская клубы дыма, спешит через холмы и долины к Лондону. Я оставила на ветках ивы лоскут — вместе с запиской Картику, сообщающей о том, что случилось с моим отцом, и обещанием вернуться как можно скорее. Я оставила записки и Фелисити с Энн. С тяжелым сердцем я пересаживаюсь из экипажа в поезд, из поезда в экипаж — пока наконец не добираюсь до нашей улицы.

Дом в Белгрейве мрачен и тих. Вызван доктор Гамильтон. Они с Томом шепчутся о чем-то в фойе, а мы с бабушкой сидим в гостиной, глядя в огонь, который нам совсем не нужен. В доме и без того жарко, но бабушка настояла на том, чтобы разжечь камин. В ее руке — носовой платок отца, похожий на гневный цветок. На снежно-белом фоне — маленькое яркое пятно крови.

Молча входит Том, плечи сгорблены. Он закрывает за собой дверь, и это его молчание совершенно невыносимо.

— Том? — тихо произношу я.

Он садится у камина.

— Туберкулез легких. Уже давно.

— Давно? — переспрашиваю я.

— Да, — кивает Том.

Значит, не я в этом виновата. Это пьянство, и опиум, и это его чертово нежелание жить. Эгоистичная жалость к себе, эгоистичное горе. Я думала, что могу изменить все с помощью магии, но это не в моих силах. Люди всегда останутся теми, кто они есть, и во всем мире не хватит магии для того, чтобы их переделать.

Бабушка снова и снова складывает носовой платок отца, стараясь в аккуратных квадратиках скрыть кровавое пятно.

— Это все проклятый индийский климат.

— Дело не в климате, — говорю я. — Хватит уже обманывать себя.

Том бросает на меня предостерегающий взгляд.

Бабушка продолжает бормотать, как будто ничего не слышит:

— Я ему говорила, что он должен вернуться в Англию. Индия — не место для англичанина. Слишком жарко…

Я вскакиваю.

— Да ни при чем тут эта чертова погода!

Я так поразила их, что они умолкли. Мне бы тоже замолчать. Попросить извинения за вспышку. Постараться все исправить. Обругать индийский климат. Но я не могу. Что-то прорвалось изнутри, и это уже не загнать обратно.

— Вы знаете, что он снова взялся за опиум? Что он не может это бросить? Что все наши добрые намерения по силе никогда не сравнятся с его желанием умереть?

— Джемма, прошу тебя! — рявкает Том.

— Нет, Томас. Ты хочешь для меня именно такой жизни? Хочешь, чтобы я стала похожей на тебя? Носила шоры и не говорила ни о чем серьезном, и пила слабенький чай с другими людьми, которые на все готовы, лишь бы не видеть правды, особенно о самих себе? Ну, так я не стану всем этим заниматься! И я не желаю больше лгать ради вас!

Бабушка прижимает большие пальцы к белой плоскости сложенного платка, заставляя его лежать ровно. Мне стыдно, что я так низко с ней обошлась, и еще более стыдно за то, что я ненавижу ее слабость. Когда я выскакиваю из комнаты, я слышу ее голос, тихий и неуверенный:

— Конечно, все дело в климате…

Том догоняет меня на лестнице и втаскивает в библиотеку. Отцовские книги строго смотрят на нас с полок.

— Джемма, это слишком жестоко!

Моя кровь уже угомонилась, гнев укрощен раскаянием, но я не порадую Тома, не дам ему это понять. Я беру какую-то книгу со стеллажа и, усевшись на неудобный деревянный стул, открываю ее. Это оказывается «Ад» Данте Алигьери.

— Здоровье отца — не единственная причина, по которой я вызвал тебя. Твое поведение на балу было… пугающим.

«Ты же ни о чем понятия не имеешь, Том…» Я переворачиваю страницу, изображая страстный интерес.

— С того самого дня, как ты приехала в Англию, ты постоянно бунтовала и создавала трудности. Но ведь достаточно одного нарушения приличий, одного намека на скандал, чтобы твоя репутация и твои шансы на будущее погибли навсегда!

Гнев заново прорывается сквозь путы стыда.

— Моя репутация, — холодно произношу я. — А что, больше во мне ничего и нет?

— Репутация женщины — ее состояние, Джемма!

Я резко переворачиваю страницу, и та слегка надрывается.

— Это не так.

Том вынимает пробку из хрустального графина и наливает немного виски в высокий стакан.

— Так уж обстоят дела. Ты можешь меня ненавидеть за то, что я говорю тебе все это, но таково истинное положение дел. Разве ты не помнишь, что именно из-за этого погибла наша мать? Она могла бы спокойно жить в Англии, и отец был бы здоров, и ничего подобного не произошло бы, если бы она всего лишь жила в соответствии с проверенными временем законами общества.

— А может, как раз это и было невозможно? Что, если она не могла существовать в таком тесном корсете?

Что, если я точно такая же, как она…

— Кому-то могут и не нравиться правила, Джемма. Но любой обязан их придерживаться. Именно так и создается цивилизованное общество. Неужели ты думаешь, что я согласен со всеми установлениями своего госпиталя или со всеми решениями, которые принимает наше руководство? Неужели ты думаешь, что я не предпочел бы поступать по-своему?

Он делает глоток спиртного и морщится.

— Я не мог указывать матери, но я могу приказать тебе. Я не позволю тебе пойти по ее стопам.

— Ты не позволишь? — фыркаю я. — Вряд ли ты вправе распоряжаться моей жизнью.

— Вот тут ты ошибаешься. Поскольку отец болен, твоим опекуном становлюсь я, и я намерен очень серьезно отнестись к своим обязанностям.

Меня охватывает новый страх. Все последнее время я тревожилась из-за того, что могут со мной сделать Орден, братство Ракшана и твари Зимних земель. Я совсем забыла, что самые серьезные опасности, с которыми я могу столкнуться, таятся прямо здесь, в моем мире.

— Ты не вернешься в школу. Эта самая Академия Спенс была серьезной ошибкой. Ты останешься дома до самого дебюта.

— Но у меня там подруги…

Том надвигается на меня.

— Подруги? Мисс Брэдшоу, дешевая лгунья, и мисс Уортингтон, особа весьма сомнительной добродетели? Отличная компания! Ты здесь познакомишься с хорошими, правильными девушками.

Я вскакиваю.

— С правильными? Я их уже множество повидала, и могу тебе сказать, они такие же пустые, как твоя чайная чашка! А что касается моих подруг, так ты их просто не знаешь, так что, думаю, ты не вправе о них рассуждать!