Я уже готова отступить и вернуться к остальным, когда вдруг замечаю на ветке ивы платок Картика. Я высовываюсь из окна спальни и достаю его. К платку привязана записка: «Я все устроил. Встретимся в прачечной. В полночь. Принеси пять фунтов. Оденься разумно».

Сегодня ночью. Мне следует особо поблагодарить Картика за то, что записка так коротка. И тем не менее все организовано, и если я могу поговорить с представителем братства Ракшана о том, как спасти брата, я пойду с ним куда угодно.

Фелисити не слишком радуется моему плану. Она ожидала, что мы отправимся в сферы, и уверена, что Пиппа не простит ей отсутствия, — но она понимает, что я должна помочь Тому. Она даже предлагает мне свою рапиру — на случай, если мне надо будет кого-нибудь заколоть. Я заверяю ее, что это не понадобится, и надеюсь, что это действительно так.

К полуночи я уже готова к встрече с Картиком в прачечной. Он написал, что одеться нужно разумно, и я, подумав, что нам, наверное, придется ночью пробираться по лондонским улицам, нашла единственное разумное решение.

С помощью магии я творю брюки, рубашку, жилет и сюртук. Я иллюзорно укорачиваю волосы — и сама изумляюсь полученным эффектом. Сплошные глаза и веснушки. Я сотворила отличного мальчишку, пожалуй, куда более симпатичного, чем я же в облике девушки. Матерчатая кепка завершает иллюзию.

В домике прачечной темно. Я ничего не вижу и не слышу и гадаю, придет ли в конце концов Картик.

— Ты опоздала, — говорит он, выходя из-за столба, подпирающего потолок.

— Рада видеть, что с тобой все в порядке, — огрызаюсь я.

— Я ведь четко написал — в полночь. Если мы хотим попасть в Лондон вовремя, надо немедленно отправляться. У тебя есть деньги?

Я встряхиваю кошелек, который держу в руке, и он звенит.

— Пять фунтов, как ты и просил. А зачем они нужны?

— Сведения стоят денег, — отвечает Картик и окидывает взглядом мои брюки. — Весьма разумно.

Его взгляд скользит выше. И он тут же отворачивается.

— Застегни сюртук.

Грудь слегка выпирает под рубашкой. Эта часть тела плохо замаскирована. Смутившись, я застегиваю сюртук.

— Вот это добавим, — говорит Картик.

Он накидывает мне на шею свой шарф. Концы шарфа свисают вниз, прикрывая грудь.

Картик ведет меня туда, где ждет Фрея. Он поглаживает лошадь по морде, успокаивая. Взлетает в седло, потом протягивает руку и помогает сесть за его спиной. Мы трогаемся с места. Я обхватываю Картика за талию, и он не возражает.

Мы скачем, кажется, целую вечность — так долго, что у меня болит зад, — и наконец вдали появляются лондонские огни. Перед городской окраиной мы спешиваемся, и Картик привязывает Фрею к дереву, сообщив лошади, что мы обязательно вернемся. Он скармливает ей морковку, и мы ныряем в ночную жизнь Лондона. Улицы не так безлюдны, как я могла бы подумать. Кажется, что сам город выбрался за двери, в то время как его двойник, Лондон дневной, спокойно спит. Сейчас это совсем другой Лондон, дерзкий и неведомый.

Картик берет кеб и стучит в крышу, подавая сигнал кебмену. Поскольку Картик сидит рядом со мной, внутри кажется очень тесно. Руки Картика напряженно лежат на коленях. Я забиваюсь в угол.

— Где у нас встреча?

— Рядом с Тауэрским мостом.

Ночь выглядит размазанной в мглистом свете. Картик так близко, что его можно коснуться. Ворот рубашки расстегнут, открывая изгиб шеи и нежную выемку горла. В кебе жарко. Голова у меня легкая, как перышко. Надо на что-то отвлечься, пока я не сошла с ума.

— И как ты устроил эту встречу?

— Есть способы.

Картик ничего больше не говорит, а я ничего больше не спрашиваю. В кебе вновь воцаряется молчание, и слышен только быстрый стук конских копыт, отдающийся во всем теле. Колено Картика касается моего. Я жду, что он придвинется ближе, но он этого не делает. У меня дрожат руки. Краем глаза я вижу, что Картик смотрит на улицу. Я тоже, но не могу сказать, что замечаю хоть что-то. Я осознаю лишь тепло его ноги. Кажется просто невероятным, что небольшое сочетание костей и сухожилий, заключенных в коленке, может производить столь ошеломляющий эффект.

Кебмен вскоре останавливает экипаж, и мы с Картиком оказываемся на улицах прямо под Тауэрским мостом. Этот мост действует всего два года, и на него стоит посмотреть. Две большие башни возвышаются как средневековые бастионы. Между ними высоко над Темзой висит сам мост. Он разводится, чтобы пропустить суда, идущие в порт, — а их здесь много. Темза битком набита ими.

На тротуаре, прямо в сырой грязи, сидит старая нищенка. Она трясет жестяной коробкой, в которой лежит один пенни.

— Прошу, сэр, подайте монетку!

Картик кладет в ее коробку соверен, и я понимаю — скорее всего, это все, что у него есть.

— Зачем ты это сделал? — спрашиваю я.

Он поддает ногой камешек, камешек взлетает в воздух, и Картик играет им, как мячом, не позволяя упасть.

— Ей это нужно.

Отец всегда говорит, что ничего хорошего нет в том, чтобы подавать милостыню попрошайкам. Они истратят полученные деньги неразумно, а то и напьются или позволят себе еще какие-нибудь удовольствия.

— Она может купить на эти деньги выпивки.

Картик пожимает плечами:

— Значит, она напьется. Дело не в деньгах, дело в надежде.

Он отправляет камешек высоко в воздух. Тот падает далеко впереди.

— Я знаю, что это такое — постоянно бороться за то, что другие получают просто так.

Мы подходим к заводи, битком набитой судами разнообразных типов, от самых маленьких шлюпок до больших кораблей. Я не понимаю, как они умудряются подходить к причалам и отходить от них при том, что с одного судна на другое можно без труда перешагнуть. Однако они выстраиваются перед складами и доками, ожидая, когда их разгрузят.

Узкая лестница ведет вниз, на берег. Я жду, что Картик предложит мне руку. Но он начинает спускаться без меня, засунув руки в карманы пальто.

— Что тебе мешает? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечаю я, ступая на лестницу.

Картик смотрит в небо.

— Почему леди никогда не показывают, что сердятся? Вас что, специально учат этому искусству? Это здорово смущает.

Я останавливаюсь и в слабом синеватом свете смотрю на него.

— Если хочешь знать, ты мог бы предложить мне руку в начале лестницы.

Он пожимает плечами:

— Зачем? У тебя свои руки-ноги есть.

Я пытаюсь сохранить самообладание.

— Так принято, чтобы джентльмен помогал леди спускаться по лестнице.

Картик фыркает.

— Я не джентльмен. А этой ночью и ты не леди.

Я пытаюсь возразить, но обнаруживаю, что просто не могу этого сделать, и мы идем вдоль Темзы, не говоря больше ни слова. Великая река плещется о берег в мягком ритме. Волны поднимаются и опадают, и снова поднимаются, как будто им тоже хочется вырваться на свободу хоть на одну ночь. Я слышу вдали голоса.

— Сюда.

Картик поворачивает туда, откуда доносятся голоса. Грязь под ногами становится гуще, поднимается туман. Прямо в воде я вижу с десяток человек — от старых женщин до чумазых детей.

Одна старуха напевает какую-то матросскую песенку, умолкая только тогда, когда ее сотрясает отчаянный кашель. Ее платье представляет собой рваную тряпку. Она настолько грязна, что сливается с сумерками, как тень. Продолжая петь, она погружает в Темзу глубокую сковороду и тут же вытаскивает ее. И быстро обшаривает сковородку, встряхивая. Что она ищет?..

— Грязные жаворонки, — поясняет Картик. — Так их называют. Они просеивают грязь со дна Темзы, ищут что-нибудь достаточно ценное, чтобы это можно было продать — тряпье, кости, жестянки или куски угля, упавшие с барж. Если им повезет, они могут найти и кошелек какого-нибудь матроса, встретившего дурной конец… ну, это если багры речных бродяг не выловят его первыми.

Я морщусь.

— Но бродить по пояс в воде…

Картик пожимает плечами:

— Это куда лучше, чем быть тошерами, уверяю тебя.

— Скажи на милость, что такое тошеры?