Рядом со мной внезапно появляется лорд Денби.
— Мои поздравления, — говорит он. — И с вашим дебютом, и со всем остальным. Я узнал от Фоулсона, что вы были великолепны.
— Спасибо, — отвечаю я, делая свой первый глоток шампанского.
От пузырьков у меня щекочет в носу.
Лорд Денби понижает голос:
— Я узнал, что вы вернули магию тем землям, что она теперь поселилась там как источник сил для всех.
— Это верно.
— Но почему вы уверены, что это верный курс, что там не злоупотребят ею в конце концов?
— Я не уверена.
На его лице отражается ужас, но тут же он вновь принимает самодовольный вид.
— Так почему бы в таком случае не позволить мне помочь вам в этом вопросе? Мы могли бы стать партнерами — вы и я?
Я отдаю ему полупустой бокал.
— Нет. Вы не понимаете, что такое настоящее партнерство, сэр. И потому мы не можем быть друзьями, лорд Денби. Вот в этом я совершенно уверена.
— Мне бы хотелось потанцевать с сестрой, если вы не против, лорд Денби, — говорит Том.
Он сияет улыбкой, но при этом у него стальной взгляд.
— Разумеется, старина. Вы отличный человек, — говорит лорд Денби и допивает остатки моего шампанского, и это самое большее, что он может от меня получить.
— Ты в порядке? До чего же невыносимый осел! — говорит Том, когда мы выходим на танцевальную площадку. — Подумать только, я когда-то им восхищался!
— А я ведь пыталась тебя предостеречь, — говорю я.
— Что, мне предстоит пережить отвратительный момент вроде «А я тебе говорила!»?
— Нет, — обещаю я. — А ты еще не нашел свою будущую жену?
Том поводит бровями.
— Я тут встретил несколько многообещающих кандидаток на место миссис Томас Дойл. Конечно, они должны будут решить, что я очарователен и неотразим. Полагаю, ты не станешь помогать мне в достижении цели капелькой твоей…
— Боюсь, нет, — отвечаю я. — Тебе придется самому ловить удачу.
Он поворачивает меня в танце немножко слишком резко.
— Ты совсем не понимаешь шуток, Джемма.
Позже этим же вечером я нахожу отца до того, как он удаляется с другими мужчинами выпить бренди.
— Отец, мне бы хотелось с тобой поговорить, если можно. Наедине.
Он некоторое время смотрит на меня с легким подозрением, но, похоже, его опасения сразу тают. Он не помнит, что случилось, когда мы в последний раз говорили наедине, он забыл тот вечер, когда состоялся бал в школе Спенс. И мне совсем не нужна магия, чтобы стереть эти воспоминания; он сам от них отказался.
Мы уходим в какую-то затхлую гостиную, где от драпировок пахнет застарелым сигарным дымом. Нам следовало бы поговорить откровенно о многих вещах: об ухудшающемся здоровье отца, о битве, которую я выдержала, о друзьях, которых я потеряла. Но мы не станем говорить об этом. Этого никогда не будет, и разница с прошлым лишь в том, что я теперь это знаю. Я должна сама вести свои битвы, и именно это я выбираю для себя.
— Отец, — начинаю я дрожащим голосом, — я просто хочу, чтобы ты выслушал меня.
— Весьма зловещий тон, — говорит он и подмигивает, пытаясь перевести все в шутку.
Ему нетрудно будет забыть все то, что я намерена сказать. Держись, Джемма…
— Я очень, очень благодарна тебе за этот вечер. Спасибо.
— Не за что, дорогая…
— Да, спасибо… но я не стану выезжать на какие-то еще приемы. Я не хочу продолжать сезон.
Брови отца сосредоточенно сдвигаются.
— В самом деле? А почему нет? Разве ты не получила все самое лучшее?
— Да, и я весьма за это благодарна, — повторяю я, и сердце отчаянно колотится о ребра.
— Тогда к чему вся эта ерунда?
— Я понимаю… это звучит бессмысленно. Но я только что начала понимать самое себя.
— Тогда, может быть, обсудим это в другой раз?
Он пытается встать. Как только он поднимется на ноги, разговор будет окончен. А другого дня не будет. Я это знаю. Я знаю отца.
Я кладу пальцы на его руку.
— Прошу тебя, папа… Ты ведь сказал, что выслушаешь меня.
Он неохотно опускается в кресло, но уже потерял интерес к разговору. И вертит в руках часы. У меня мало времени на то, чтобы изложить свои доводы. Я могла бы устроиться у его ног, как в детстве, и он бы погладил меня по волосам… Когда-то это успокаивало нас обоих. Но сейчас не время для утешений, а я уже не ребенок. Я передвигаю кресло так, чтобы сидеть напротив отца.
— Я хотела сказать, отец, что мне не подходит такая жизнь. Все эти приемы и бесконечные балы и сплетни. Я не желаю тратить свои дни, умаляя себя, лишь бы уложиться в рамки этого маленького мирка. Я не могу жить как лошадь в шорах.
— А ты невысокого мнения о свете.
— Я не имею в виду ничего дурного.
Отец раздраженно вздыхает.
— Я не понимаю тебя.
Дверь гостиной открывается. Музыка и шум голосов врываются, нарушая тишину, но дверь вновь милосердно захлопывается, и бал превращается в отдаленный гул по другую ее сторону. У меня на глазах выступают слезы. Я тяжело сглатываю.
— Я и не прошу, чтобы ты меня понял, отец. Я прошу, чтобы ты просто все принял.
— Принял что?
«Меня. Прими меня такой, какая я есть, папа…»
— Мое решение жить своей жизнью, такой, какую я считаю подходящей для себя.
Становится так тихо, что мне хочется вернуть обратно свои слова. «Прости, отец, за дурную шутку… Мне бы хотелось новое платье, ладно?..»
Отец откашливается.
— Это не так просто, как ты говоришь.
— Я знаю. Я понимаю, что могу совершить ужасную ошибку, отец…
— Мир не прощает ошибки так уж просто, моя девочка.
В голосе отца звучат горечь и печаль.
— Что ж, если мир меня не простит, — тихо говорю я, — тогда я научусь прощать сама себя.
Он понимающе кивает.
— А как же ты выйдешь замуж? Или ты не намерена вступать в брак?
Я думаю о Картике, и слезы готовы пролиться.
— Однажды я кого-нибудь встречу, как матушка нашла тебя.
— Как же ты на нее похожа… — говорит отец, и я впервые не морщусь при этих словах.
Он встает и начинает ходить по комнате, заложив руки за спину. Я не знаю, что теперь будет. Уступит ли он моему желанию? Скажет ли, что я дурочка и что все это невозможно, и не велит ли мне вернуться в бальный зал, где все кружится в атласе и веерах? Неужели я обречена остаться в этом мире? Пожалею ли я о нашем разговоре завтра? Отец останавливается перед большим портретом мрачной женщины. Она сидит, положив руки на колени, лицо непроницаемо, как будто она ничего не ждет и, скорее всего, согласна с этим.
— Я когда-нибудь рассказывал тебе историю о тигре? — спрашивает отец.
— Да, отец. Рассказывал.
— Но я не рассказал тебе всего, — говорит он. — Я ничего не говорил о том дне, когда застрелил этого тигра.
Я вспоминаю момент в его комнате, после того как ему дали морфин. Тогда я подумала, что это просто бессмысленное бормотание. Потому что это совсем не та история, которую я знаю, и этой новой истории я боюсь. Отец не ждет моего ответа. Он намерен рассказать все до конца. Он выслушал меня; теперь мне предстоит выслушать его.
— Тигр тогда ушел. Он больше не появлялся поблизости. Но я стал одержимым. Тигр, видишь ли, подобрался слишком близко. Я не мог больше чувствовать себя в безопасности. Я нанял лучшего в Бомбее следопыта. Мы шли по джунглям несколько дней, преследуя тигра до самых гор. Мы нашли его, когда он пил воду из небольшого источника. Он посмотрел на нас, но ничуть не обеспокоился. Он совершенно не обратил на нас внимания и продолжал пить. «Сахиб, давайте уйдем, — сказал следопыт. — Этот тигр не причинит вам зла». Конечно, он был прав. Но мы прошли такой долгий путь. В моей руке было ружье. Тигр стоял прямо перед нами. Я прицелился и выстрелил, разом уложив его. Я продал шкуру одному человеку в Бомбее за сумасшедшие деньги, и он назвал меня храбрецом. Но не храбрость погнала меня на охоту; это был страх.
Отец барабанит пальцами по каминной полке перед мрачным портретом.
— Я не мог жить под такой угрозой. Я не мог жить, зная, что тигр где-то там, бродит на свободе. Но ты, — продолжает он, и в его улыбке я вижу и печаль, и гордость, — ты столкнулась с тигром лицом к лицу и осталась в живых.
