– Выкореняет! – твердил князь Иеремия, в сотый раз перечитывая беспощадный приговор выжившего из ума схизматика.

Предчувствия всегда изводили князя, а теперь он был совершенно выбит из обычного течения жизни: какой-то Хмельницкий, пытающийся затеять бунт, палач, отрубивший себе руку, этот вороний карк схизматика…

Всякий раз князь Иеремия порывался сжечь письмо Исайи Копинского и не мог.

Князю мерещилось, что на него поставили капканы и отрезали все пути. Капканов множество, и один из них вот-вот должен клацнуть железной челюстью.

– Бред! – образумливал себя князь. – Истерика.

Чтобы развеяться, он собрался на крестины в Сенчу, но перед отъездом сделал два дела. Послал в Богуслав к гетману Николаю Потоцкому своего шляхтича Машкевича с известием о подметных письмах Хмельницкого и, заискивая перед памятью матери, дал Мгарскому православному монастырю грамоту на село Мгарь. О Хмельницком князь узнал 15 февраля, село монастырю он подарил 17-го.

В день отъезда в Сенчу Вишневецкому приснился дикий сон. Всю ночь он блуждал по замку, потолки которого терялись в кромешной тьме. Зловеще блистало полированное черное дерево, вставали перед глазами причудливые чаши и странные изваяния темного древнего серебра. Он что-то искал. Его не пугали ни тьма, ни дьявольское великолепие, ни безлюдье замка, но тревога все же росла в нем. Он не понимал, где находится и как сюда попал, что ищет, а главное – в сердце тоненько звенела некая оборвавшаяся струна. Он, обливаясь холодным потом, догадывался, что кончатся его блуждания скверно. И когда он совершенно выбился из сил, да так, что и ожидание недоброго перестало тревожить, за спиною крикнули вдруг: «Сотник!» И он невольно побежал. Но тотчас и остановился. Взял себя в руки и, досадуя за свой низменный порыв, гневно толкнул рукой дверь с львиной мордой посредине. Дверь бесшумно отворилась. Он увидал черную залу и в углу справа – ярко освещенный склеп. И себя самого умершего, на мраморной плите, под багряными знаменами. И серебряного белого орла с когтями. Не дрогнул. Ему показалось, что ни единый мускул не дрогнул на его лице. Приказал себе проснуться и проснулся.

Подумал было отменить визит в Сенчу, но решил, что это недостойная слабость. Оделся, вышел к завтраку.

– Князь, у вас сегодня замечательно здоровый вид! – воскликнула княгиня Гризельда.

– Я хорошо выспался, – сказал он, нежно целуя жену в глаза.

Едва приступили к завтраку, явился дворецкий:

– Письмо от его королевского величества!

– Принесите! – разрешил князь.

Вскрыл письмо сидя, улыбнулся:

– Это привилей, княгиня! Привилей на владение островом Хортицей. – Стал читать, водя пальцем по бумаге: – «Остров на Днепре, пусто лежащий, с обоими берегами Днепра, начиная от последнего порога, с реками, против него впадающими, и с теми полями, которые прилегают к тем рекам и урочищам…»

Засмеялся. Смеялся долго и удивительно хорошо. Княгиня смотрела на мужа с улыбкой, не понимая, отчего князь смеется, но радуясь его радости и любя.

– Простите меня, Гризельда! Я такой жуткий сон сегодня видел. А жуткие сны – вон к чему, к счастливым вестям.

Тюкали топоры.

– Работа мастера кажет! Весело тут у вас! – похвалил Хмельницкий, глядя, как его казаки строят первые две «чайки».

– Работай – сыт будешь, молись – спасешься, терпи – взмилуются, – ответил Хмельницкому казак.

– Взмилуются, говоришь? – переспросил атаман и вспомнил еще одну побасенку: «Смотрю не на работу, а на солнышко».

«Чайки», может быть, и пригодятся когда-нибудь, но строились они для отвода глаз. Нет, не на море собирался Богдан Хмельницкий – на Украину.

Прибыло под его руку пока что сотни четыре беглецов. Голь перекатная. Ладно бы без оружия, но и не одетая как следует. Всех нужно было и накормить, и обогреть. Для жилья рыли землянки, а провиант приходилось у запорожцев выпрашивать. Вот и снова шел Богдан скрепя сердце к кошевому, просить шел.

Тягнирядно встретил атамана, лежа на ковре.

– Снимай кунтуш да сапоги, Богдан! Ложись! Зимой казаку полежать – милое дело.

Богдан снял кунтуш и сапоги, сел на ковер по-турецки.

– Покладистый ты человек, – одобрил кошевой. – Думаешь, чей язык теперь учу?

– Тараканий.

– Почти угадал. Со сверчками чвирикаю.

И тотчас показал искусство.

– Ну, и о чем же тебе говорят сверчки?

– Да вот, говорят, завелся за Порогами Хмельницкий – мудреный человек. «Чайки» затеял строить, но сам-то он в другую сторону глядит.

– В другую! – согласился Богдан, оглаживая ладонью усы.

– Опять же молодец! Не отпираешься. Пришел оружие просить?

– Да ты и впрямь колдун, кошевой! И оружие, и продовольствие.

Кошевой сунул под бок подушку.

– Говори сам, что мне из тебя вытягивать.

– Кошевой, ты ведь видишь, какой народ идет ко мне. На Сечи от него одно беспокойство.

– Томаковский остров собираешься воевать?

– Там и курени добрые у Корсунской залоги, и припасов всяких вдосталь. Да и людей надо поглядеть. На что годятся.

– Не знаю, Богдан, вызволишь ли ты Украину из неволи, – тут как Бог пошлет. Одно вижу: не таков ты, как былые горемыки, кончившие дни свои на колу да на плахе… Нам, сечевикам, однако, рано в твои игры играть, но и мешать мы тебе не будем. Возьмешь Томаковский остров – володей. Да гляди, чтоб поляки сети кругом не поставили.

– Пушки дашь?

– Для чего тебе пушки? Пару фальконетов дам.

– Мне нужно десяток фальконетов, чтоб зря казацкой крови не проливать. Корсунцы против своих упираться особенно не станут. Будет много грома – без боя уйдут.

– Подумать надо, – сказал кошевой. – Вечером приходи.

Ковер исчез, посреди хаты стоял небольшой круглый стол. На столе широкий глиняный горшок, вокруг пять деревянных ложек.

– А вот и пан Богдан! – воскликнул кошевой. – Сидайте, панове, за стол! А я огня дам. Люблю, когда друг друга видно.

Кошевой запалил лучину и лучиной зажег стоящие на столе в подсвечниках все девять свечей.

– Ну вот, – сказал он, опускаясь на лавку. – Всех видать. Садись, пан Богдан.

Хмельницкий сел на указанное ему место, напротив мосластого казака, длиннолицего, рыжеусого, с пегим жидким оселедцем за ухом, с перерубленным саблей наискось носом, отчего все лицо перекосилось и один глаз был много выше другого.

– Перебийносом зовут меня! – сказал казак, упершись в Богдана своими глядящими каждый сам по себе глазами. – А хочешь, Кривоносом зови.

– О пане Максиме Кривоносе среди казаков большая слава, – сказал Богдан.

– Я – страшила, а это красавец наш, Нечай.

Голова у Нечая золотая, как у мальчика, брови черные на переносице срослись, глаза сокольи: душа до дна видна, и ни одного темного пятна на этой душе.

– Здравствуй, пан Данило! – приветствовал ладного казака Богдан. – Я не первый день на Сечи, а вас обоих не видал здесь.

– Мы вчера только приехали. Отсыпались с дороги, – сказал Кривонос. – Ну, а пана Тягнирядно да пана Дорошенко ты знаешь.

– Знает! Всех он знает! – сказал кошевой атаман. – С Богом! Похлебаем.

Взял Богдан в рот казацкий суп – нёбо ожгло. Еда была самая простецкая: хлеб, накрошенный в горилку.

Повечеряли молча.

– Будь милостив, пан Богдан, расскажи о твоих задумках. Послушать тебя кошевой позвал нас из дальних наших берлог, – сказал Кривонос.

Богдан встал.

– Не стану я говорить вам, сечевикам, о чем все знают – о тяжелой доле украинского народа. О другом я вам скажу. Если мы упустим нынешний верный час, другого может и через века не случиться. Почему час верный? А потому, панове, что народ и без запорожцев за себя вот-вот поднимется. На свою же погибель, если казаки останутся в стороне. Но казаки в стороне не останутся. Казаки сами пребывают в великом утеснении. Сенат Речи Посполитой задумал и вовсе свести наше племя с лица земли, превратив нас из вольных людей в хлопов. Но и это не все. На Украине между поляками ладу никогда не было, а ныне и подавно нет. Шляхтич шляхтича за горло берет, магнат магната кусает – по-собачьи живут. Так что если подниматься за свободу Украины, то – сегодня, пока в стане врага нет согласия. Выступим мы под святым знаменем нашей Христовой православной церкви, которая ныне самая жалкая нищенка на земле Речи Посполитой. А сверх этого у нас есть и самый большой козырь. С нами – король! Королевское слово нынче ничего уже не стоит в Варшаве, в Кракове и даже здесь, на Украине. Все это грозит гибелью государства. С Божьей помощью мы поднимемся на всевластие магнатов и освободим от их тиранства наш бедный народ, защитим православие, сохраним казачество и поможем королю навести порядок в доме его.