Всё! Возненавидел Тимош жену пана подстаросты. Пуще самого подстаросты возненавидел. Может, оттого и возненавидел, что она – звезда небесная – выбрала среди людей такого, как Чаплинский. У мерзавца жена не может быть ангелом. Ишь как Суботову обрадовалась.

Как вспомнилась Тимошу эта картина, совсем тошно стало. Поднялся с земли, побрел к дому. И вот ведь как все у жизни наперед рассчитано: пани Чаплинская изволила в тот самый час покрасоваться в карете перед чигиринской публикой. Уж куда она настропалилась ехать, когда и пешком из конца в конец десять минут ходу? Одним словом – судьба! Поднял Тимош с земли ком грязи пожирней да и пустил в карету. Окно заляпал. Тут его и схватили гайдуки пана Чаплинского.

Карых влетел на крыльцо полковничьего дома, забарабанил в дверь. В ответ – тишина. Карых повернулся к двери задом и загрохотал каблуками, не жалея сапог. Тяжко вздохнув, внутренняя дверь отворилась, недовольно зашмурыгали чеботы, звякнула щеколда.

– Чего тебе? – спросили за дверью, и только потом дверь нехотя приоткрылась.

– Пана полковника! – крикнул Карых.

– Пан полковник отобедал и спит.

– Да открой же ты, чурбак дубовый! – взъярился Карых и пнул дверь с маху.

Дверь, однако, не поддалась, но в следующее мгновение ее отворили, и перед Карыхом, сдвинув брови, объявился пан Громада, казак невероятно большой телом и со столь же невероятно малым умом.

– Э-э! – сказал пан Громада, не сердито, но и без намека на сочувствие.

– Тимоша Хмельницкого пан подстароста к столбу позорному привязал! Засечь грозится.

– Э-э! – пророкотал Громада и, став проворным, исчез в недрах дома.

В следующее мгновение полковник Иван Кричевский вылетел на крыльцо, а за ним Громада с ведром воды. Пан полковник нагнулся. Громада опрокинул ведро полковнику на голову, подал рушник, потом жупан.

– Коня!

Возле позорного столба, у которого стоял Тимош, сиротливо толпилось человек двадцать. Людей согнали на погляд с пустынных полуденных улиц.

Ждали палача. Сам пан Чаплинский на казнь не явился, делом заправлял его джура.

– Отвяжи хлопца! – крикнул Иван Кричевский, влетая на площадь.

– У меня приказ.

– А у меня – полк!

Джура оценивающе поглядел на пана полковника и, кривя рот, цикнул на гайдуков:

– Развяжите!

В это время на площадь прискакал в сопровождении джур комиссар Войска Запорожского пан Шемберг. Он увидал Кричевского, пожал ему руку.

– Опять пан Чаплинский устроил самосуд. Благодарю вас, пан полковник, что не допустили истязания.

– Пан Хмельницкий – крестный отец всех моих отпрысков. Хорош бы я был, если бы проспал надругательство над его сыном.

Полковник сам проводил Тимоша до дома. Глянул на пьяную братию и только свистнул:

– Тимоша чуть не засекли у позорного столба, а они и ухом не повели. Кыш!

И чисто стало в доме.

– Ружья есть? – спросил Кричевский.

– Есть, – ответил Тимош.

– Заряди. Если кто сунется, Чаплинский или вся эта пьянь, – пали. Я услышу, – глянул в посеревшее лицо Тимоша, обнял его. – Ничего, хлопец! Живы будем – не помрем.

Легли спать в тот вечер рано. Иса перед сном все запоры, все щеколды проверил. Тимош зарядил три ружья и четыре пистоля.

Степанида, старшая, долго молилась, потом пришла к Тимошу, взяла один пистоль в свою девичью светелку.

– У нас ведь тоже окошко!

– Зря слуг прогнали, – сказал Тимош мрачно.

– От пьяного сброда проку немного, – возразила Степанида. – Спите. У меня сон чуткий. Если что, разбужу.

Тимош и Иса легли не раздеваясь.

– Мало тебе своих забот, – вздохнул Тимош. – За чужие дела жизнью рискуешь.

– Нехорошо сказал! – вскочил Иса с постели. – Я на твоего отца ружье поднял, а он меня простил и в свой дом как сына взял. Ты мне – брат. Беда твоего дома – моя беда. Спи, я покараулю.

– Давай вместе покараулим.

– Вместе нельзя. Под утро сон обоих сморит. Утро – самое ненадежное время.

Тимош лег. Иса сел на пол под окном.

– Так я засыпаю, – предупредил Тимош.

– Спи! – и вдруг по-кошачьи вскочил на ноги. – Слышишь?

Тимош поднялся.

– Подъехали будто бы?

Крадучись подошел к стене, взял ружье.

В ворота несильно и негромко постучали.

– Пойду спрошу, – сказал Тимош.

– Нет, я! Я – чужой. В меня не будут стрелять.

– Тебя подстрелят, что я отцу скажу? Здесь стой, чтоб в окно не полезли.

Вышел во двор.

– Кто?

– Я, сынку!

– Отец! – Тимош кинулся к воротам. Засов застрял, Тимош кряхтел, пыхтел. И наконец руки у него беспомощно опустились. – Открыть не могу.

Тут выбежал из дому Иса, выбил топором клин, который он для пущей прочности загнал в скобу.

Ворота распахнулись. Отец, шевеля вожжами, завел телегу.

– Живы?! – размахнул руки, будто крылья, принимая под них и Тимоша, и Ису. – Вижу, дружите. Спасибо вам!

Выбежали из дому Степанида, Катерина, Юрко.

– Где же работники? – спросил Богдан.

Тимош прикусил губу.

– Какие сами ушли, каких пан Кричевский прогнал, – объяснил Иса. – Они только скот переводили, ели да пили.

– Ладно, – махнул рукой Богдан. – Распрягайте, хлопцы, мерина. Коня моего накормите-напоите. А мы пойдем с дивчинками свет зажжем, чтоб гостинцы видней были.

Дочерям привез Богдан платья, ленты, платки. Тимошу и Исе подарил стамбульские пояса, по двенадцать польских дукатов каждый. Юрко шапку бархатную, красную, да клетку с заморской золотой птицей. Всему дому радость!

– Чаплинский здесь? – спросил Богдан.

– Давно приехал, – ответил Тимош. – У него теперь жена новая.

– Какая-такая жена? – встрепенулся Богдан. – А где же…

Не договорил, помрачнел. Потом вдруг засмеялся.

– Засудили нас, Тимош. Отняли хутор. Да что Бог ни делает – к лучшему. Не до хутора теперь, не до хозяйства. Чтоб о хуторах думать, сперва жизнь нужно устроить, да не для нас с тобой, а всю жизнь.

Тимош слушал, затая сердце. Отец говорил с ним, как с казаком. Темное лицо парубка просияло.

– Да мы – хоть завтра! Да мы их – в капусту!

Богдан положил тяжелую руку на плечо сына, улыбнулся.

– Ого! Есть на что опереться старому батьке. – И поглядел в глаза. – Ни, Тимош. Ни! Не завтра, не послезавтра, в урочный час.

И снова дом превратился в улей.

Богдан приглашал казаков, угощал, песни пел, словно выиграл дело.

Через неделю проводили в Крым Ису. Уезжал Иса радостно, но глаза его были полны слез.

– Эх, Тимош! – прижал он к груди друга. – Бога буду молить, чтоб послал нам общего врага. Пусть самая тяжкая война, только бы не друг против друга.

– У нас есть с кем схлестнуться, – сказал Тимош, обнимая на прощанье лучшего своего товарища. – В урочный час приходи.

Кинул шапку вверх, дал коню шпоры и помчался, успев поймать шапку. Конь играл с простором, наездник, хлебая ветер, гикал коню, и воля наполняла его до ушей восторгом жизни.

В тот же день, погрузившись в две телеги, Тимош с пятью казаками из отцовской сотни повез скарб, сестер и маленького Юрка из Чигирина в Переяслав. Тимош видел: отец что-то замышляет серьезное. Может, Чаплинскому собрался башку свернуть?

Захария Сабиленка, которому было предложено сесть в кресло, умудрился приткнуться на уголок, и теперь спину ему подкалывали бивни слона, ибо рукоятки кресла были резные в виде слоновьих голов.

Захария, глазастый, тонколикий, с большими розовыми ушами, был похож на серну: услышит веяние ветерка и тотчас умчится исполнять ветреную прихоть.

За массивным столом, напротив, удобно откинувшись на спинку кресла, сидел хозяин края, чигиринский староста ясновельможный Александр Конецпольский.

Им бы поменяться местами, подлинным хозяином Чигирина был Захария – арендатор Конецпольского, – и хозяином положения тоже был он.