– Вы – мой щит, – вслух сказал Богдан письмам, которые предназначались для ясновельможных милостей.

– Вы – моя сабля, – сказал он письмам к народу.

Подошел к печи, сел на чурбак, подкинул в огонь хворосту. Хворост был сырой, огонь зашипел, кора запузырилась, жалобный живой голос пронзил сердце Богдана.

– Я вот тоже, – сказал он, – пищу.

На Томаковском острове зимовал атаман Линчай с казаками, тот самый Линчай, на которого Богдан ходил под командой Барабаша.

Казаки казакам обрадовались, но с Хмельницким Линчай даже встретиться не пожелал.

Здесь же, на Томаковке, стояла залога реестрового Корсунского полка – сторожевой пост, наблюдавший за действиями запорожцев. Сечь в ту пору расположилась в восемнадцати верстах на Никитинском Роге.

Тридцать человек – сила невеликая, но напасть на беглецов полковник Гурский, командир залоги, не отважится, запорожцы своих в беде не оставят. Однако Богдану предстояло уговорить по крайней мере десять человек, чтоб они вернулись на Украину с письмами к народу.

Когда еще откликнутся люди на призыв собраться всем вместе против неволи?

Простолюдье всколыхнет – победа. Хоть самая малая. Турнуть Гурского с острова – и Украина заволнуется, как пшеница под ветром. Только ведь, прежде чем на кого-то замахиваться, нужно уцелеть.

Заскрипел снег, загоготали дюжие глотки, в клубах морозного пара ввалились в курень казаки.

– Богдан! Убирай свою писанину! Обед несем.

Шестеро казаков тащили на самодельных носилках зажаренного целиком, дымящегося осетра.

Богдан послушно и торопливо собрал письма.

– Линчаевцы угостили! – радовался Ганжа.

– А что сам Линчай?

– Ничего, велел за мукой наведаться.

– Тимош где?

– Остров пошел поглядеть.

– Один?

– Один.

Лицо Богдана закрыла на мгновение тень.

– С Богом! – сказал Богдан, первым садясь за стол.

Остров Томаковка был похож на перекати-поле. Весь пушистый от леса и кустарника, а темечко словно саблей выбрили. Отсюда, с верхней точки, Днепр был виден от Хортицы до острова Товала.

На полянах лежал снег, берега обросли льдом. Днепр, сражаясь с морозом, взламывал тонкий ночной лед и тащил его вместе с мокрым снегом в море.

Снег все падал, вода в реке тяжелела, замедляла бег…

В небе засияли синие луговины, но снежинки летели неведомо откуда, и Тимош радовался: снегу, солнцу, зиме, воле. Наконец-то пришел его час казаковать!

Опершись рукой на саблю, парубок стоял над Днепром и чувствовал себя хозяином: снега, солнца, зимы и себя самого.

Вдруг подумал: «Хорошо, что здесь нет Карыха и всей его ватаги».

Среди парубков Тимош оставался все еще нововыборным, а ему хотелось верховодить, быть «березой», только куда ему до Карыха.

Тимош не умел быть веселым. Он родился и на слово и на руку тяжелым, поглядит – тоже не обрадуешься. Жизнь для него была серьезным делом, хотя он видел, что легче живется тем, кто умел веселить и себя, и других. Дивчины серьезных не жалуют, не балуют, но про то парубок не горевал: горевал про другое – друзей у него закадычных, неразливных не было. Вернее, был, да не казак – татарчонок.

Тимош поглядел на солнце и спохватился, как бы казаки без обеда его не оставили. Побежал с горы. Тропинка была лихая: в гору – круто, с горы – страшно. Только Тимош ничего не боялся. Подумал о том, что ничего-то не боится, поскользнулся, поехал вниз на спине, и в тот же миг вонзилась в сосну, дрожа звенящим тельцем, стрела. Тимош успел прикинуть: метили низко, в живот – и, резко крутанувшись, покатился к песчаному оползню, ухнул с пятиметровой высоты, вскочил, кинулся за деревья, побежал, петляя. Бежал до куреня. И только у дверей остановился отдышаться.

Отец встретил его взглядом тяжелым, как обух.

– Ешь и садись писать!

Тимош, красный от бега, сел за стол, взял кусок осетрины, следя за своими руками. Руки не дрожали. Тимош, довольный, улыбнулся: не больно-то его напугала чудом миновавшая смерть.

И голод не пропал: взял кусище фунта на три. Жадно и быстро съел, пошел на улицу оттирать снегом жирные от осетрины руки.

Казаки убрали стол, вымыли и вытерли его досуха. За письма Богдан усадил всех, знавших грамоту.

– А за работу будет? – спросил Федор Коробка, играя глазами и поглаживая твердый, как кость, кадык.

Богдан гневно сдвинул брови и… улыбнулся.

– Пером скрести – не саблей махать. Черт с вами, ставлю два ведра!

– Молодец, атаман! – Федор Коробка хлопнул Богдана по плечу.

– Сначала дело сделай! – оборвал весельчака Хмельницкий, раздавая семерым писцам листы бумаги.

Федор Коробка обмакнул перо в чернила, но вдруг так и подскочил:

– Атаман! А где же у тебя вино? Это после победы, что ли, поставишь? На паперти киевской Софии?

Богдан так поглядел, будто с каждого глаза по мешку речного песка на горб казаку уронил.

– А ты не веришь, что великая Софья в нашу честь в колокола ударит?

В курене стало тихо.

– Кто не верит, прочь от меня!

Казаки поеживались под взглядом Хмельницкого, опускали глаза или таращились нарочито преданно.

– Вижу я, не верите вы мне! Вас хватило заварить бузу. А я бузу пить не согласен, татарское это питье. Я поставил брагу, чтоб огневой спирт выгнать. У кого кишка тонка – ступайте на все четыре стороны, пока не поздно. Постоять за народ, за Украину найдутся люди. – И вдруг опять заулыбался: – Ганжа, возьми кошелек мой, пойди к реестровым да и купи у них ведро зелья, а второе ведро – будь по-твоему, Коробка, – мы с вами в Киеве разопьем. Чтоб тебе не скучно было, Ганжа, возьми с собой пятерых казаков.

В курене стало разом шумно. Полегчало у казаков на душе, словно перед попом душу облегчили. Бежали, о себе думали, а теперь о себе думать не надо – есть батько Хмельницкий, он знает, чему быть.

– Ганжа! – остановил в дверях казака Богдан. – Вот письма. К Потоцкому, к Шембергу, к Конецпольскому, к его величеству. Передай самому полковнику Гурскому.

Ганжа ушел, и стало тихо. Дружно скрипели в казачьем курене гусиные перья.

Только на другой день Тимош рассказал отцу о чудесном спасении своем. Богдан почернел.

– Что казакам про то молчал – молодец, а то, что от меня скрыл, – плеть бы о тебя измочалить. Нас ночью могли как кур перерезать.

– Я ночью не спал.

– Не спал, так иди ложись и спи.

Тимош лег и сквозь дрему слышал, как отец наказывал казакам:

– Разнести письма нужно по всей Украине. Передавайте их лирникам, священникам, всем людям, которые не побоятся другим прочитать, переписать и размножить. Есть ли охотники идти на опасное сие дело?

Вызвалось шестеро.

– Лошадей вам нужно достать, – решил Богдан. – Демьян Лисовец, ты с людьми умеешь ладить. Иди к Линчаю, попроси у него лошадей. Скажи, у Богдана есть королевские привилеи, собирает Богдан охочих людей идти на Крым. – Достал мешок с деньгами. – На шесть лошадей тут довольно будет. Станет цену ломить – торгуйся. Лишних денег у нас нет. Продаст три лошади – бери три, две – бери две и даже одну, хоть поклажу не на себе нести. Да еще попроси у Линчая бечевы – сети рыбные плести. Богдан, мол, на Томаковке собирается ждать охочих людей.

Линчай продал четыре лошади, подарил сеть. Шестеро казаков уехали в тот же день на четырех лошадях. Остальные вместе с Богданом и Тимошем ночью бежали с Томаковки на Никитинский Рог. Бежали на лодках, по замерзающему Днепру. Скрытно ушли, ловко. И вовремя. В ту ночь покинутый курень обстреляли неизвестные.

Кошевой атаман Тягнирядно сидел по-турецки на ковре, а перед ним на серебряном турецком подносе сидела жаба по прозвищу Сирена, и оба они курлыкали: то жаба, то кошевой атаман.

– Т-с-с-с! – шикнул Тягнирядно на вошедшего Богдана и показал ему рукой, чтоб тихонько садился и не мешал.