Списки мертвых.

Я тонул в списках, захлебывался в информации.

Чуть было не составил список журналистов, но порвал все чертовы списки на конфетти, порезав левую руку и не чувствуя правой.

И НЕ ГОВОРИ, ЧТО МНЕ ПО ХЕРУ.

Лежа на спине, думаю о списках женщин, которых я трахал.

Рассвет, пятница, 20 декабря 1974 года.

Неделя Ненависти.

Несу боль.

9:00, долгосрочная стоянка у Уэстгейтского вокзала, Уэйкфилд.

Я мерз в «виве», рядом со мной лежал желтый конверт с одной-единственной фотографией. Я наблюдал за темно-фиолетовым «ровером-2000», въезжавшим на стоянку.

«Ровер» припарковался как можно дальше от входа.

Я дал ему подождать до конца выпуска радионовостей, слушая сообщения о перемирии с ИРА, о непрекращающихся попытках Майкла Джона Мышкина оказать помощь следствию, о визите члена парламента мистера Джона Стоунхауза на Кубу, о распадающемся браке какой-то певички.

В «ровере» никто не шевелился.

Я зажег еще одну чертову сигарету и подождал, пока Петула не допела «Маленького барабанщика», просто чтобы показать ему, кто, бля, тут хозяин.

«Ровер» завелся.

Я сунул фотографию в карман пиджака, включил свой верный «Филипс» и открыл дверь.

«Ровер» заглох. Я приблизился к нему в сером утреннем свете, постучал по стеклу пассажирской двери и открыл ее.

Бросив взгляд на пустое заднее сиденье, я сел в машину и закрыл дверь.

— Смотреть вперед, советник.

В дорогой машине было тепло и пахло псиной.

— Что вам нужно? — В голосе Уильяма Шоу не было ни злобы, ни страха — одна покорность.

Я тоже уставился прямо перед собой, стараясь не смотреть на худую серую фигуру, воплощение респектабельности. Его автомобильные перчатки вяло держались за руль неподвижно стоявшего автомобиля.

— Я спросил, что вам нужно, — сказал он, взглянув на меня.

— Смотреть вперед, советник, — повторил я, доставая мятую фотографию из кармана и кладя ее на приборную доску перед ним.

Советник Уильям Шоу одной перчаткой взял снимок, на котором был изображен Би-Джей, сосущий его член.

— Извините, тут немножко помялось, — улыбнулся я. Шоу швырнул фотографию на пол, к моим ногам.

— Это ничего не доказывает.

— А кто говорит, что я пытаюсь что-то доказать? — сказал я и поднял снимок.

— Это может быть кто угодно.

— Но ведь это же не кто угодно, правда?

— Так что вам нужно?

Я наклонился вперед и нажал на прикуриватель, расположенный под приемником.

— Этот человек на фотографии — сколько раз вы с ним встречались?

— А что? Зачем вам это знать?

— Сколько раз? — повторил я. Шоу сжал руль перчатками.

— Три или четыре раза.

Прикуриватель выскочил, и Шоу вздрогнул.

— Раз десять, может, и больше.

Я взял губами сигарету, в очередной раз благодаря Бога за помощь однорукому бедняге.

— Как вы с ним познакомились?

Советник закрыл глаза и сказал:

— Он сам мне представился.

— Где? Когда?

— В баре, в Лондоне.

— В Лондоне?

— В августе, на конференции по местному самоуправлению.

Они тебя подставили, советник, подумал я, подставили, как лоха.

— А потом вы снова встретились уже здесь?

Советник Уильям Шоу кивнул.

— И он начал вас шантажировать?

Еще один кивок.

— Сколько?

— Кто вы такой?

Я глядел на долгосрочную стоянку. Над пустыми машинами разносилось эхо вокзальных объявлений.

— Сколько вы ему дали?

— Пару тысяч.

— Что он сказал?

Шоу вздохнул:

— Сказал, что это — на операцию.

Я затушил сигарету.

— Больше он ни о чем не упоминал?

— Он сказал, что есть люди, которые хотят мне навредить, и что он может меня защитить.

Я смотрел на черную приборную доску, боясь еще раз взглянуть на Шоу.

— Кто?

— Без имен.

— Он не сказал, почему они хотят вам навредить?

— В этом не было необходимости.

— Расскажите мне.

Советник отпустил руль и огляделся.

— Сначала вы скажите мне, кто вы такой, мать вашу.

Я быстро повернулся и сунул фотографию прямо ему в лицо, прижав его правую щеку к стеклу водительской двери. Не отпуская его и надавливая все сильнее, я зашептал советнику в ухо:

— Я — человек, который может навредить тебе очень даже быстро и очень даже сейчас, если ты, сука, не перестанешь выделываться и не начнешь отвечать на мои вопросы.

Советник Уильям Шоу захлопал руками по ляжкам, показывая мне, что сдается.

— Давай, рассказывай, пидор ты драный.

Я отпустил фотографию и откинулся на спинку сиденья. Шоу наклонился над рулем, растирая перчатками щеки, слезы и сосуды застили ему глаза.

Почти через минуту он сказал:

— Что вы хотите знать?

Я увидел, что далеко, по другую сторону стоянки, маленькая электричка вползла на станцию и выгрузила своих крохотных пассажиров на холодный перрон.

Я закрыл глаза и сказал:

— Я хочу знать, зачем им понадобилось вас шантажировать.

— Вы же сами знаете зачем, — шмыгнул Шоу, откидываясь на спинку сиденья. Я резко повернулся и ударил его по щеке.

— Да скажи ты, твою мать!

— Из-за сделок, которые я совершил. Из-за людей, с которыми я делал бизнес. Из-за денег, черт побери.

— Из-за денег, — засмеялся я. — Все всегда из-за денег.

— Они хотят войти в дело. Вам нужны цифры, даты? — Шоу был в истерике, он закрывал от меня лицо.

— Мне лично насрать на твои гребаные взятки, на твой дурацкий разбавленный цемент и все твои грязные делишки, но я хочу, чтобы ты проговорил это вслух.

— Что? Что вы хотите, чтобы я сказал?

— Как их зовут. Просто назови их чертовы имена.

— Фостер, Дональд Ричард Фостер. Это вы хотели услышать?

— Дальше.

— Джон Доусон.

— Всё, нет?

— Они — основные.

— А кто хочет войти в дело?

Медленно-медленно и тихо-тихо Шоу сказал:

— Вы журналист, мать вашу, вот кто вы такой.

Инстинкт, животный инстинкт.

— Тебе знаком человек по имени Барри Гэннон?

— Нет, — закричал Шоу, стучась лбом о руль.

— Не гони, мать твою. Когда вы познакомились?

Шоу лежал на руле дрожа.

Внезапно над Уэйкфилдом завыла сирена.

Я замер, сжав в комок брюхо и яйца.

Сирена затихла.

— Я не знал, что он журналист, — прошептал Шоу. Я сглотнул и сказал:

— Когда?

— Только два раза.

— Когда?

— Где-то в прошлом месяце и неделю назад, в прошлую пятницу.

— И ты сказал Фостеру.

— У меня не было выхода. Это не могло больше так продолжаться.

— И что он ответил?

Шоу поднял глаза, белки его покраснели.

— Кто?

— Фостер.

— Он сказал, что разберется.

Я смотрел через стоянку на прибывающий лондонский поезд и думал о квартирах с видом на море и южных девушках.

— Он мертв.

— Я знаю, — прошептал Шоу. — Что вы собираетесь делать?

Я снял с языка клочок собачей шерсти и открыл пассажирскую дверь.

Советник протягивал мне фотографию.

— Оставь свой портрет себе, — сказал я, выходя из машины.

— Прямо белый-белый, — сказал Уильям Шоу, сидя в одиночестве в своем дорогом автомобиле и разглядывая фотографию.

— Что ты сказал?

Шоу протянул руку, чтобы закрыть дверь.

— Ничего.

Я задержал дверь, сунул голову обратно в машину и заорал:

— Что ты сказал, мать твою?

— Я просто сказал, что он выглядит как-то по-другому, вот и все. Бледнее обычного.

Я захлопнул дверь перед его носом и помчался через стоянку, думая о Джимми Джеймсе, мать его, Ашворте.

Девяносто миль в час.

Перебинтованная рука — на руле, другая — в бардачке: таблетки, дорожные карты, тряпки, сигареты.

По радио поют «Свит».

Нервные взгляды в зеркало заднего обзора.

Вот она, мини-кассета. Я выдернул из кармана пиджака диктофон «Филипс», вырвал из него пленку, запихал другую.