Испытание герцог придумал знатное — и жестокое. На улице были подобраны два пьянчуги, обоим герцог лично нанёс аккуратные колотые раны, не способные привести к мгновенной смерти от повреждения внутренних органов, но вызвавшие значительную потерю крови. Медлить было нельзя: чтобы спасти одного и другого, нужно было торопиться. По крайней мере, так всё выглядело снаружи.
Но герцог схитрил. Оба пьяницы получили по небольшой дозе медленнодействующего яда. Как бы ни лечили их врачи, они бы всё равно умерли. Герцога интересовала в первую очередь реакция тестируемых на смерть пациента.
Врачи бились до последнего. Работали они по отдельности и о том, какое задание выполняет соперник, не знали. Не знали они и того, что их пациенты были порезаны намеренно. Они думали, что тех подобрали на улице уже в таком состоянии. Герцогу нетрудно было убедить в этом эскулапов, желающих получить хорошую работу. Оба качественно и быстро определили тип повреждения, аккуратно всё зашили — а пациенты продолжали слабеть. Варель предположил, что внутреннее кровотечение продолжается, Жарне — что всё-таки задет какой-то жизненно важный орган. Оба пошли на повторное вскрытие — и оба практически синхронно потеряли пациентов.
Тут и проявились человеческие качества соперников. Варель, удостоверившись, что бродяга умер, аккуратно сложил инструменты и с каменным лицом покинул импровизированную операционную. «Не спас», — сухо констатировал он. Жарне бился ещё двадцать минут — колдовал над телом, что-то вдувал ему в лёгкие через рот, пытался запустить остановившееся сердце одному ему известным образом — и когда понял, что ничего уже не изменить, тяжело сел и покачал головой. А потом встал, прочитал над мёртвым короткую молитву и вышел, и слуги доложили герцогу, что молодой доктор чуть ли не плачет. В этот момент герцог и принял решение.
Жарне показал себя прекрасным врачом. В паре с травником Шако они могли излечить любую болезнь. Герцог частенько страдал от похмелья после бурных вечерних и ночных возлияний — тут на помощь приходил Шако, изготовляя какой-то волшебный отвар, возвращающий ясность ума буквально за полчаса. Жарне же регулярно зашивал герцогу и его приближённым раны, полученные на охоте или в драках, а также принимал роды, ставил банки и категорически запретил кровопускание в пределах дворца. «Кровопускание, — с жаром восклицал он, — это устаревший метод! Он даёт облегчение, но не приносит выздоровления! Я врач XVII века, а не современник Галена!» Услышь его Сорбоннские преподаватели, они бы не то что выгнали его из университета, а сразу бы и повесили на какой-нибудь близторчащей горгулье. Несмотря на то что ошибки Галена раскритиковал ещё Везалий сто лет назад, римский медик и по сей день пользовался непререкаемым авторитетом среди преподавателей старшего поколения.
Так или иначе, когда герцогиня Альфонса почувствовала схватки и закричала: «Врача, врача, рожаю!» — Валери Жарне был рядом и тут же организовал площадку для родов в лучшем виде. Во-первых, он давно подготовил специальную доску, достаточно широкую и длинную, чтобы вместить двух лежащих на спине людей. Герцогиню приподняли, и под неё прямо на пуховую перину положили упомянутый предмет. Старая повитуха Грация, принимавшая безо всяких докторов (Мальдоне родами как таковыми брезговал) предыдущих детей герцога, ворчала, мол, где же это видано, на твёрдом женщину держать, ей бы перинок ещё штук пять подстелить, чтобы удобненько было. «Заткнись, старая дура», — холодно и зло сказал Жарне. И повитуха ушла, сердитая, как чёрт. Принесли таз с водой, много белых простыней — и приготовились.
При родах, помимо Жарне, присутствовали две девушки-служанки, одна подруга герцогини и, как ни странно, сам герцог. Он очень боялся, но Жарне настоял, чтобы тот сидел рядом и держал жену за руку, успокаивая. Герцогу такая методика казалась кощунственной, но ради получения, наконец, законного наследника или наследницы он был готов на любые сделки с собственной совестью.
Герцогиня рожала очень трудно и достаточно долго — около пяти часов. С герцога сошло семь потов, он то и дело вскакивал и начинал кружить около кровати, а Жарне терпеливо ждал, когда же ребёнок, наконец, пойдёт. На шестой час ребёнок сдвинулся с мёртвой точки, и буквально через пять минут Жарне передал красный пищащий комочек служанке. Тут же появился заботливый Шако, давший герцогине какого-то обезболивающего отвара. Травник пытался сделать это до родов, но Жарне категорически запретил поить герцогиню чем бы то ни было, прежде чем ребёнок родится. «Рисковать нельзя», — сказал он.
Ребёнок оказался девочкой. Герцог, конечно, хотел мальчишку, но в данный момент он был заинтересован в выживании любого ребёнка. В девочке тоже были свои преимущества, её можно было выгодно выдать замуж, например за особу королевской крови или просто за очень богатого дворянина, способного значительно увеличить состояние самого герцога. Он внимательно рассмотрел ребёнка и не нашёл в нём, новорождённом, ничего приятного. «Фи, — сказал он, — она и будет такой же уродливой, когда вырастет?» — «Нет, конечно, — улыбнулся врач, — так выглядят все младенцы, а потом они становятся цветами». — «Ну ладно», — снизошёл герцог.
Ещё за полгода до этого момента было выбрано имя для ребёнка. Если мальчик — то Жан-Франсуа, если девочка — Анна-Франсуаза. Франсуа звали деда герцога де Жюсси, Жаном — деда герцогини, а Анной не звали никого из их знакомых, просто герцогине нравилось это имя. Таким образом, Анна-Франсуаза де Жюсси появилась на свет. Тогда ещё никто не знал ни того, что она выйдет замуж за герцога де Торрона, ни того, что познакомится с талантливым переплётчиком Шарлем Сен-Мартеном де Грези. Собственно, никто не знал даже, что она будет ослепительно-рыжей, поскольку у новорождённой девочки волос на голове не наблюдалось вообще. Так или иначе, у герцога было хорошее настроение.
А потом герцогиня заорала. Она не орала так никогда — ни одни роды не причиняли ей столько боли. Она прижимала руки к животу и кричала, кричала, кричала — и доктор Жарне подскочил к ней практически мгновенно и заглянул женщине в промежность.
Оттуда нескончаемым потоком текла кровь, а вместе с кровью вываливалось, выползало, выбиралось что-то страшное, чёрное, человекообразное. «Двойня! — воскликнул Жарне и принял второго ребёнка. — Тоже девочка!» — объявил он.
Тем не менее радости в голосе Жарне было немного. Связано это было с двумя факторами. Во-первых, сразу после рождения второго ребёнка герцогиня вытянулась, точно сведённая столбняком, а потом расслабилась и испустила дух. Это случилось в считаные секунды — даже самый лучший врач не успел бы ей помочь. Герцог смотрел на смерть жены без ужаса — в конце концов, ей было уже тридцать пять, детей она рожала в основном мёртвых, а развод в высшем обществе ни королём, ни церковью не одобрялся. Поэтому де Жюсси в душе обрадовался убийству сразу двух зайцев: и ребёнок есть (даже двое), и жены нет. А там, глядишь, выдержав положенный траурный срок, можно и молоденькую подыскать.
Но у доктора Жарне была и другая причина для грусти. Вторая девочка всё-таки родилась мёртвой. У неё не было ног, более того, вся нижняя половина её тела была скомкана, сплющена и вдавлена в подбрюшье таким образом, что ребёнок выглядел половинкой человека. Герцог передал здоровую девочку служанке, а сам с брезгливым выражением осмотрел окровавленный комочек плоти на руках у Жарне. «Это тоже моё?» — спросил он. «Да», — кивнул доктор. «Жить будет?» — «Она уже мертва». — «Ну и чёрт с ней, — сказал герцог, — похороните». — «А как назвать? — спросил Жарне. — Надо же будет на могиле какое-то имя написать». — «Назови Атенаис», — сказал герцог. Жарне посмотрел на ребёнка. Слишком уродлива для такого красивого имени. Врач запоздало перерезал тянущуюся из тела матери пуповину номер два.
Герцог уже не обращал на мерзкий трупик внимания. Он был всецело занят первым ребёнком — с виду совершенно здоровым.
Жарне посмотрел на герцогиню. Её лицо, расслабленное и спокойное в смерти, казалось в этот момент красивым. Шестым чувством врач понимал, что для герцога тело, лежащее на кровати, уже ничего не значит. Оно выполнило, наконец, свою функцию (правда, ребёнок ещё сто раз мог умереть, но это зависело опять же не от мёртвой герцогини). Герцог и служанки с ребёнком уже покидали в этот момент комнату. «Да, — обернулся герцог уже в дверях, — приготовьте всё к похоронам герцогини. И ещё, я подумал, незачем этого уродца хоронить как человека; забудьте то, что я сказал, просто выбросьте это где-нибудь».
