Тонкий и беспощадный анализ этой пограничной ситуации дал итальянский писатель и философ Элиас Канетти. Вывод его глубоко пессимистичен. Грубая, животная радость выжившего, пережившего весь сонм уже ушедших в мир иной людей и таким образом как бы победившего их — вот лейтмотив переживаний человека, пришедшего в город мертвых.

Но из темноты безысходности человек бросает вызов судьбе. Творческая личность и после смерти живет в своих творениях…

«Кладбища обладают притягательной силой, их посещают, даже если там не лежит никто из близких. В чужих городах они — место паломничества, где бродят не торопясь и с чувством, будто для этого они и существуют. Даже в чужих местах привлекает не всегда только могила великого человека. Но даже если прежде всего она, все равно из посещения рождается нечто большее. На кладбище человек скоро впадает в совершенно особое настроение. Есть благочестивый обычай обманывать себя относительно его природы. Ибо печаль, которую человек чувствует и выставляет на вид, скрывает тайное удовлетворение.

Что, собственно, делает посетитель, находясь на кладбище? Как он продвигается и чем занят? Он не торопясь бродит между могилами, сворачивает туда-сюда, медлит перед одним, потом другим камнем, читает имена, привлекшие его внимание. Потом его начинает интересовать, что стоит под именами. Здесь пара, они долго прожили вместе и теперь, как водится, покоятся рядом. Здесь ребенок, умерший совсем маленьким. Здесь юная девушка, только-только достигшая восемнадцатилетия. Все больше посетителя начинают интересовать временные отрезки. Они освобождаются от трогательных деталей и становятся важны как таковые.

Этот вот дожил до тридцати двух, а там лежит умерший в 45 лет. Посетитель уже гораздо старше, чем они, а они, как говорится, сошли с дистанции. Оказывается, много таких, что не дожили до его нынешнего возраста, и, если они не умерли особенно молодыми, их судьба не вызывает никакого сожаления. Но есть и такие, что сумели его превзойти. Некоторым было за 70, а лежащему вон там исполнилось 80 лет. Но он еще может этого достичь. Они зовут сравняться с ними. Ведь для него все открыто. Неопределенность собственной еще незавершенной жизни — это его важнейшее преимущество, и при некотором напряжении сил он мог бы даже их превзойти. Они уже достигли финиша. С кем бы из них он ни вступил в заочное соперничество, сила на его стороне. Ибо там сил уже нет, а есть лишь состоявшийся финиш. С ними покончено, и этот факт наполняет его желанием навсегда стать больше, чем они. Лежащий вон там 89-летний — это мощный стимул. Что мешает ему достичь девяноста?

Но это не единственный род расчетов, которым предаются посреди могил. Можно проследить, как долго некоторые здесь лежат. Время, протекшее со дня их смерти, рождает удовлетворение: вот насколько дольше я живу Кладбища, где есть старые могилы, сохранившиеся с XVIII или даже XVII века, особенно торжественны. Человек стоит перед стершейся от времени надписью, пока не разберет ее до конца. Расчет времени, к которому обычно прибегают лишь с практической целью, здесь вдруг наполняется глубокой жизненностью. Все столетия, которые я знаю, мне принадлежат…» (71, 299).

За Крестовским путепроводом проспект Мира окончательно превращается в мистическую «дорогу ведущую к храму» — храму Коммунизма. Именно такая идейная сверхзадача была усвоена открытой в 1939 году Всесоюзной сельскохозяйственной выставке (ВСХВ), переименованной в 1959 году в Выставку достижений народного хозяйства СССР (ВДНХ). Формула — «достижения народного хозяйства» — не вызывает сегодня ничего, кроме иронической улыбки. И потому плечистая аббревиатура ВДНХ съежилась до ВВЦ — Всероссийский выставочный центр. Безупречность этой формулы очевидна: выставить можно все, что ни есть на свете…

Посещение ВДНХ требует некоторого предуведомления. Ведь храм давно заброшен, светильники погасли, а священнослужители разбежались кто куда.

На каждом входном билете на территорию бывшей ВДНХ бывшего СССР следовало бы написать слова одного из умнейших людей минувшего века, историка Марка Блока. «Можно ли считать, что среди явлений, отошедших в прошлое, именно те, которые как будто перестали управлять настоящим, — исчезнувшие без следа верования, неудавшиеся социальные формы, отмершая техника — бесполезны для понимания настоящего? Это означало бы забыть, что нет истинного познания без шкалы сравнения» (13, 27).

Опустевший храм коммунизма быстро ветшает. Позолота осыпается со скульптур и куполов. Новые хозяева жизни не любят вспоминать о своих клятвах на низвергнутых алтарях. Храм коммунизма обречен на разрушение. И только использование его нефов, капелл и галерей в качестве лавок, чуланов или ярмарочных площадок продлевает агонию. «В наш расчетливый век руинам даруют пощаду лишь при условии, что они еще могут на что-то сгодиться», — заметил Теофиль Готье (41, 22). В наш еще более расчетливый век эта гипотеза превратилась в аксиому.

Глядя на огромный памятник Ленину, стоящий на площади перед главным павильоном, мне всегда хочется представить себе, какой эффект он мог бы произвести, если бы вдруг спрыгнул с пьедестала и двинулся по направлению к лоткам и киоскам «торгующих во храме»… Как говорится, Кинг-Конг отдыхает… Но это уже из области галлюцинаций…

Для россиян из «поколенья пепси» советские времена загадочны, как древняя Месопотамия. А между тем ВДНХ представляет собой, быть может, самое яркое воплощение советской мифологии. Заметим, что без мифологии как совокупности идей и чувств, обеспечивающих единство социальной группы, ее нацеленность на решение мобилизационных задач, не обходится ни одно общество (44, 81).

Величественный храм коммунизма состоял из собственно зданий, павильонов Выставки, и широких пространств между ними, расчерченных аллеями и заполненных скульптурами, цветочными клумбами, скамейками и фонтанами. Он призван был вселять в посетивших его советских людей уверенность в правоте своего дела, гордость своей страной, чувство своей личной причастности к «строительству коммунизма». Всем иностранцам, посещавшим Москву, показывали Выставку как неоспоримое доказательство экономических и политических успехов СССР.

В архитектуре павильонов Выставки идеология помыкает эстетикой. Коммунизм — рай для бедных. К нему стремится «весь мир голодных и рабов». Соответственно, главным атрибутом коммунизма является изобилие всего материального, и в первую очередь — еды. На это нацеливала каждого, кто «хотел быть в первых рядах строителей коммунизма», и хрущевская программа партии. Задача номер один — «создание материально-технической базы коммунизма». То есть, в сущности, то же умножение еды…

В архитектуре ВДНХ идея изобилия материальных благ выражена с наивной прямолинейностью. Увешанные пышными снопами и тучными гроздьями фасады павильонов напоминают витрину Елисеевского магазина в пору его расцвета. Рог изобилия извергает всё, чего только могла пожелать душа «простого советского человека».

Но если в убранстве павильонов ликует материальное начало, то в общей планировке Выставки, в упорядоченности и размахе ее пространств угадывается иное, духовное послание. Эти магические ритмы должны подчинять себе стихию народных масс. Личность теряется в этих просторах, как песчинка на морском берегу. Но при этом она обретает чувство сопричастности неизмеримым массам себе подобных. Канетти нашел бы здесь богатый материал для еще одной главы своей знаменитой книги…

Храм коммунизма наполняли и одушевляли мифы о «стране рабочих и крестьян», о «братской семье народов» и «первом в мире социалистическом государстве». Без этих мифов ВДНХ как исторический памятник имеет не больше смысла, чем скорлупа от яйца.