– Это точно, – выдохнула Марианна.

Мысль о том, что они могут нарваться на беглых преступников или банду головорезов, вызвала у нее панический страх. Она в ужасе стала оглядываться вокруг, пытаясь не упустить ни малейшей подозрительной детали. Но день подходил к концу, на улице быстро темнело, и дальше двадцати пяти шагов ничего не было видно. Даже яркие оранжево-бордовые лучи солнца, освещавшие кроны деревьев, уже не пробивались вниз.

– Сколько нам еще? – спросила она.

– Осталось совсем чуть-чуть.

– Что это за повешенный?

– Какой-то краковский купец. В позапрошлом году несчастный одолжил денег вашему батюшке. Ну, а потом решил истребовать их через суд…

– Да? А кто именно? – спросила Марианна.

– Какой-то Тадеуш. Торговал коврами, – ответил монах. – Его похитили, ограбили и привели сюда.

– Бедняга… – весело сказала Марианна, чувствуя, что ей становится противно. – Как думаешь, долго еще мой отец сможет так безнаказанно обманывать всех вокруг?

– Ровно столько, сколько ему разрешит король, – сказав это, Корвус остановился и, сделав знак Марианне остановиться, подошел к большому дереву, стоявшему впереди.

Рядом послышался какой-то шорох.

Корвус тихо свистнул, и в ответ они услышали скуление.

– Вот он! Наш песик! – обрадовался Корвус. – Ну, все, пани, дошли. Через сто шагов нас ждет висельник.

Марианна прибавила шаг и догнала монаха. Тот подошел к привязанной к одному из деревьев собаке.

– Ух, ты, мой хороший! – Корвус погладил пса по голове. – Изголодался? Ну, ничего-ничего. Я тебе сырого мяса принес.

Марианна молча наблюдала за тем, как монах вел обрадовавшееся их приходу животное к месту казни.

И через две минуты они уже стояли на небольшой опушке, в центре которой рос большой толстый клен. На одной из ветвей, хорошо освещаемое заходящим солнцем, висело опухшее тело. Оно раскачивалось на веревке от ветра, и когда налетал особенно сильный порыв, раскачивая его свободные руки, казалось, что казненный с кем-то разговаривает.

– Ну, что же, моя красавица, раздевайся, – сказал Корвус.

Он привязал собаку к толстому стволу дерева, достал из сумки кусок мяса и бросил его в отдалении – чтобы оголодавший пес видел и чувствовал запах еды, но не мог дотянуться. После этого, бернардинец вытащил небольшой кувшин с оливковым маслом, сбросил с себя рясу, разделся и намазал им свое сухое стареющее тело.

Марианна к этому времени, ежась от холода, уже стояла обнаженной. Бесцеремонно рассматривая ее красивую фигуру, матовую кожу, отражавшую лучи заходящего солнца, Корвус подошел к ней и молча протянул кувшин.

– Отвернись, – сказала Марианна.

– Все, что мне интересно, я уже неоднократно видел на наших мессах, – рассмеялся Корвус.

Натерев тело маслом, Марианна, взволнованная и еще не отошедшая от испуга, подняла с земли лежавшую рядом с ее вещами блестящую и еще ни разу не использованную шпагу. Подойдя к стеблю мандрагоры, росшему под ногами повешенного, она нарисовала острием вокруг торчащих широких острых листьев три круга и, встав лицом к заходящему солнцу начала шептать заклинания, раскачиваясь из стороны в сторону.

Пока Марианна молилась, Корвус привязал хвост собаки к стеблю растения. И, когда молитва подходила к концу, а шепот Марианны стал быстро переходить в крик, он отвязал пса от дерева и закрыв уши руками.

Страшные визги оглушили их обоих – рванувшая к куску с мясом голодная собака выдернула мандрагору с корнем, а из ямки, оставшейся в земле, вырвались стоны грешников, мучающихся в аду. Марианна не особо верившая в подобные «страшилки», была сильно удивлена и даже испугана. Она не понимала – послышались ли ей крики мучающихся в аду душ или это было по-настоящему.

Как и Корвус, она несколько секунд стояла не дыша, так как страшное зловоние, которое исходило от корня в первые секунды после того, как его вырвали, было способно отравить насмерть целую роту. Они увидели, как несчастная собака, наконец, добравшись до мяса, даже схватила его зубами, но тут же стала раздуваться. Как с нее клочьями начала осыпаться шерсть, белки глаз налились кровью, а все тело раздулось, превратившись в безобразный кровоточащий мешок. Через мгновенье, пес издал страшный вой и упал мертвым.

Марианне вспомнился кошмар, приснившийся ей накануне, – они с царевичем бегут по открытому полю, а на них, окружив со всех сторон, несется свора собак. Псы настигают их и начинают разрывать на куски.

«Теперь я сама растерзала псину», – усмехнулась Марианна.

Она обернулась и увидела, что Корвус спокойно стоит напротив висельника и рассматривает его изуродованное птицами лицо.

Той же ночью она сидела в комнате для занятий.

– Попей вина и вкуси хлеба, – сказала она вырезанной из вырванного накануне корня собственной копии фигурке, одетой в точно такое же платье.

Она поднесла к игрушечному столу, во главе которого сидела кукла, бокал красного вина и горбушку.

– Возьми и ты – учитель, – она протянула другой бокал с хлебом Корвусу.

Тот, улыбаясь, принял угощение.

Окончив скромный ужин, Марианна спрятала куклу в своей кровати.

– Не забудь, с фигуркой нельзя расставаться, носи всюду с собой, по субботам купай ее в вине, а в первый день нового лунного месяца переодевай в новую одежду, – уходя, напомнил ей Корвус.

Марианна, очень довольная удачным вечером, с благодарностью кивнула ему и закрыла дверь.

Проводив монаха, она распечатала лежавшее в шкатулке письмо от отца.

Марина засмеялась – отец впервые подписал письмо ей всеми своими званиями и должностями.

– Папа, ты решил напугать меня своими регалиями?! – спросила она вслух, и захохотала еще сильнее.

– Пока все тихо, государь. Гонцы говорят, что царь только собирает войско. В наших городах тоже не дремлют – народ готовится к осаде, – ответил казачий атаман Никола Сольцев.

– Сколько еще продержимся? Месяц? Два? – раздраженно произнес Лжедмитрий.

– Два-то точно, – сказал Никола – А что Жигимонд? Так и будет молчать?

– Молчит, – вздохнул Лжедмитрий. – Он молчит, она молчит, Мнишек молчит. Все будто бы забыли о нас…

Он стоял напротив около своего стола, повернувшись спиной к атаману, и постукивал пальцами по лакированной поверхности. Над столом было подвешено небольшое зеркало. Каждый раз, увидев свое отражение в нем, Лжедмитрий спешно отворачивался. Ему было неприятно смотреть на самого себя. Он знал, что в собственном отражении увидит лик побежденного, и от этого ему становилось еще хуже. Несмотря на то, что он уже пережил унижение и горечь предательства и готов был драться за трон хоть с пятью сотнями казаков, в его глазах будто бы все читалось унижение. Тяжелый, испуганный взгляд – озлобленный и обиженный. И потерявшие прежнюю жесткость черты лица – распухшие веки, оплывшие щеки и как будто обмякший подбородок. Лжедмитрий представлял собой жалкое зрелище.

Он подошел к серебряному тазу с холодной водой и на несколько секунд окунул в него голову. Потом вытерся и взглянул в зеркало. Вид уже был посвежевший, но все равно, во всей его внешности чувствовалась какая-то надломленность.

«Предательница, – подумал он. – Как она ловко меня разыграла! Под стать отцу, ироду! Польская шлюшка».

Ему стало больно от мысли, что Марианна просто посмеялась над его чувствами. Двадцатилетний царевич до нее еще ни разу ни в кого не влюблялся. Да и кого ему было любить – деревенских девок, копавшихся в полях около монастырей? Или размалеванных баб из кабаков? Он отошел от зеркала, чувствуя, что готов разрыдаться в любую секунду.