– Похоронная команда в сборе, – грустно пошутила я, когда мы встретились на Павелецком вокзале.

Я ненавижу поезда!

Верит ли кто-нибудь в смерть? Я спрашиваю: верит ли кто-нибудь в смерть по настоящему? Даже самый распоследний атеист, самый разнузданный циник, за своими разглагольствованиями скрывают мистический страх, непонимание и неприятие того, что недавно дышало, было теплым, подвижным, а потом вдруг эта теплота исчезла, как будто сбежала при очередном выдохе, и все – мир замер, время остановилось, потом рванулось назад, возвращая памятью прошлое, которого больше нет.

– Все эти вопросы без ответов роились в моей голове все время пока мы ехали, входили и выходили из вагона, садились в маршрутку, пока я искала кнопку этажа в лифте и пока он поднимался…

– Вот, сейчас приедем, а она нам открывает, и нет никакой смерти, – сказала я Андрею.

– Хотелось бы…

Чуда не случилось. На площадке перед дверью стояла красная гробовая крышка с белым крестом. И двери нам открыл Егор. Я обняла его и заплакала:

– Как же так, Егорка, как же так?

– Он тоже плакал, потом повел меня в Валину комнату, усадил на нечистую, разобранную постель ее кровати.

– Маша, ты большая девочка. Поэтому я тебе скажу, а там – сама решай. Андрюха, – крикнул он, – иди сюда! – Андрей зашел, стал у входа.

– В общем, так, родственнички, мамочка моя не от сердца померла, а повесилась…

Мир поплыл, медленно, закружился. Потом мягко остановился, толкнув меня в реальность, как в резиновую стену. И я поняла, что глупо улыбаюсь, рассматривая Егоркино лицо.

– Как повесилась?

– В шкафу, на бельевой веревке, – сказал Егор.

– Но, там невозможно повеситься, – не поверила я.

– Там перекладина, довольно крепкая, а под ноги она ящик из-под инструментов подставила… Милиция была, веревку на экспертизу взяли…

Я уже не слышала, я представила себе эту перекладину, ящик, веревку…

– Егор, она не повесилась, она задушилась, – тихо проговорила.

– Что?

– Она задушилась! – повторила я, – там невозможно повеситься. Ты только представь себе, ей пришлось поджать ноги…

– Ну да, – вспомнил Егор, – когда я ее увидел, мне показалось, что она стоит в шкафу, только выражение лица…

– Егор!

– А?

– Это не ты? – выдохнула.

– Нет! Не я, клянусь! Все соседи думают – я, менты тоже так думали, но после экспертизы…, – он посмотрел на меня и, уловив недоверие написанное на моем лице, торопливо начал рассказывать:

– Я с работы пришел. В квартире духотища… Я – на кухню, там во всех конфорках газ горит и чайник еще горячий. Я газ выключил и обратно в коридор, тут я ее и увидел, в шкафу… Сразу к соседке. Потом менты.

– Ты работал?

– Только устроился, она меня устроила, – поправился Егор, – она в последнее время совсем с ума сошла, больничный взяла, только ей не на больничный, ей в психушку надо было. Я у нее спрашиваю, «что с тобой?», а она мне: «надо голову сверлить» и показывает, «только это очень дорого, игра не стоит свечей». Феназипам и корвалол пузырьками глотала. Из дома никуда меня не пускала, чуть я за дверь – она мне дорогу закрывает и кричит.

В комнату бочком вошла соседка Оксана, та самая, что давным-давно трахала моего Вадика. Чинно поздоровалась с Андреем. Я встала, обнялись, постояли с ней.

– Я на кухне, – всхлипнула она.

– Мы сейчас…

– Где Валя? – спросила я у Егора.

– В большой комнате лежит, привезли сегодня, войдешь?

– Погожу пока…

Гуськом отправились на кухню, где все еще было Валиным, все еще хранило ее шаги, звуки ее голоса, шорох ее платья. Ничего не изменилось, только ужасающая нищета наложила уже свою лапу на Валентинин быт. Все так же стоял диван у стены, накрытый старым ковром, что вышивал Григорий, стол у окна, плита, другой стол, раковина, посудный шкафчик, холодильник… Линолеум истерся до дыр; куда-то исчезла посуда: кастрюли, ложки, вилки, ножи… Только за плитой валялся белый пластмассовый миксер, как видно давно сломанный.

– Егор, что же у тебя, чаю выпить не из чего?

– Иди ко мне и возьми там посуду на кухне, – приказала Егорке Оксана. Как только он вышел, Оксана горячим шепотом спеша стала рассказывать:

– Это он ее убил! Все так говорят, не я одна! Только я-то лучше других знаю… Мы часто с Валей виделись в последнее время. Плохо ей было. Этот-то, – она кивнула на дверь, – все из дома вынес, поэтому Валентина деньги и вещи у подружек да у соседей держала. Потом посмотришь, там все цело… И телевизор у меня стоит, и пальто ее… Она готовилась, записку написала, платье сшила…

– Платье? – переспросила я.

– Да, знала, заранее все знала. Она похудела сильно, говорила мне: как же я на работе в таком виде покажусь!

– А попытки у нее были, до этого? – неожиданно подал голос Андрей, до сих пор упорно молчавший.

Оксана встрепенулась:

– Попытки? Были! Недавно совсем, она тогда Егорку из дома не выпускала и грозила ему, что повеситься. В ванной хотела, на полотенцесушителе. Только он ей не дал, меня позвал, вдвоем-то мы ее и утихомирили.

– Я так и думал, – сказал Андрей, – она всегда была склонна, а когда я ее видел в последний раз, на бабушкиных похоронах, то уже тогда понял, что у нее с головой не все в порядке.

– С чего это ты взял? – удивилась я.

– Неадекватное поведение, громко говорила, вела себя демонстративно, шумно, словно играла роль на сцене…

– Надо же, – я задумалась. Оксана во все глаза смотрела на Андрея и часто кивала головой, соглашалась.

Громко хлопнула входная дверь, вернулся Егор с посудой – несколько тарелок и чашки.

– На поминки много народу соберется? – спросила я.

– Сами не знаем, – ответила Оксана. – Про самоубийство мы скрыли, только все равно все знают, поэтому проводить многие придут, а поминать вряд ли будут. Так что сами будем: я приготовлю, еще Светка поможет – соседка… Посуду соберем, не волнуйтесь.

Потом бесконечно звонил телефон, потянулись люди, знакомые и не очень. Несли венки, прощались… Двери распахнули. В почти пустой комнате на столе стоял гроб с тем, что осталось от Валентины. Я, наконец, смогла взглянуть в ее лицо и, увидев, поразилась тому, насколько она помолодела в смерти. Она лежала в том самом платье, которое сшила себе сама, веки плотно закрыли глаза, из-под платка виднелись рыжие ее волосы, видимо гладко зачесанные назад, чтобы не выбивались легкомысленные кудряшки. Егорка принес ее крестик на серебряной цепочке:

– Вот, в морге вернули…

– Положите в гроб, – сказала Оксана.

Я взяла в руки крестик, внутренне содрогнувшись от прикосновения к нескольким рыжим волосинам, запутавшимся в звеньях цепочки.

– Она в крестике была? – только и смогла спросить.

– В крестике, – подтвердила Оксана. – Она в субботу в церкви была, исповедалась, причастилась… Пришла и сказала мне: «У меня оставалась надежда на Бога, а теперь и ее нет». Батюшка ей что-то не то наговорил, мол, сама виновата… Это на исповеди…

– Господи, да разве можно так! – я прижала ладонь к губам, испугавшись того, что сейчас начну судить этого батюшку.

– Да чего там, – отмахнулась Оксана, – там ведь как и везде – поток. Вот он и не заметил, а может не хотел… Тоже ведь человек, не святой.

Я положила крестик в гроб.

Потом пришли Егоркины друзья и один из них – с длинными крашеными в разные цвета волосами, все спрашивал меня, можно ли ему в таком виде участвовать в похоронах.

– Глупости, конечно можно, – сказала я. А потом на кладбище слышала, как женщины ругали этого парня, как будто он мог смыть краску, или предвидеть похороны…

Могилу копал глухонемой. Он был деловит и сосредоточен, и все понимали и чувствовали, что он здесь действительно главный. Ему вручили две бутылки водки, но в суматохе совсем забыли о закуске. Он покачивал головой, показывал на свои губы и снова сокрушался.

Обратно автобус шел скоро, подпрыгивая в рытвинах на давно не чиненом асфальте. Мы сидели рядом с Андреем и молчали. Говорил давний Валентинин друг и сослуживец, я помнила его еще с тех времен, когда девчонкой приезжала к Валентине и забегала к ней на работу. Он единственный решился поехать на поминки, а потому поругивал других, разбежавшихся сразу после погребения. Он говорил много, жестикулировал, горячился, то и дело обращался к Андрею за одобрением или подтверждением своих доводов. Андрей иногда кивал, солидно, как все, что он делает. И это подзадоривало говорливого друга.