– Ну, вот, земля осядет, а тогда и памятник можно, – сообщает Люба. Она принесла песок в пластиковом пакете. Горка этого песка предусмотрительно привезена кем-то и лежит у самого кладбищенского забора. Егорка набирает песок в обе ладони и обсыпает черную горку свежего чернозема. Странное сочетание цветов…

– Курить есть? – спрашивает он у меня. Я лихорадочно роюсь в карманах, достаю пачку сигарет. Мы закуриваем, все.

– Андрюш, может, пройдемся до района, – прошу я брата. Мне очень не хочется снова лезть в кузов.

– Сидайтэ у кабину, – неожиданно предлагает водитель. Ему до сих пор жаль мои колготки.

– Спасибо, большое, – я оценила этот жест по достоинству. Мы садимся в кабину: я, Валентина и Женя с бабой Пашей; остальные возвращаются в кузове.

Мы моем руки, не заходя во двор, так положено. Скомканные полотенца забирают с собой копачи, вместе с двумя литрами самогона. Денег не берут. Валя набирает в пакет закуску, сует водителю, после чего вся похоронная команда поспешно уезжает на своем грузовике.

– Нам тоже пора, – смущенно оправдываются родственницы, – баба Натуся не сегодня, завтра… Оставили ее на соседку. Ехать четыре часа, у мужа в машине фары не работают…

Мы прощаемся. И я, вдруг, проникаюсь к ним тем чувством, которое называют родственным. Мы с Валентиной стоим на пыльной деревенской улице и долго машем, в след отъезжающим стареньким жигулям, у которых не работают фары, зато есть люк на крыше. И дался мне этот люк!

Стол накрыт во дворе, его поставили на то же место, где недавно стоял гроб. Мы садимся: оставшиеся родственники, баба Паша, ее сын – Иван Васильевич, еще одна соседка и, конечно, две наши неожиданные попутчицы. Больше никого нет. Я выхожу на дорогу, смотрю по сторонам.

– А Вы чего стоите? – спрашиваю старичка, жмущегося на обочине.

– Так, нэ зовуть, – стесняется старичок.

– Кто же на такое приглашает!? Проходите, проходите.

Он спешит к распахнутой калитке. Я возвращаюсь следом за ним.

– Иван Пантелеевич! – радуется Валентина. – Садитесь. Какой Вы молодец, что пришли!

Иван Пантелеевич усаживается, ему пододвигают тарелку с окрошкой, стаканчик, ложку… Валентина приносит бутылку. Считается, что это водка. Все может быть…

– Банкуй, Машка, – негромко говорит мне брат.

– Подавай мне стаканы, – я аккуратно разливаю неопознанный напиток во взятые у соседей стаканчики.

– Кому сколько?

– Краев не видишь?

– Понятно…

– Мне немного…

– Половынку.

– Ясно.

Стараюсь удовлетворить интересы присутствующих. Интересы разносторонние: Егорке хочется выпить и он не скрывает этого, гостям тоже хочется, но они пока блюдут приличия, Жене все равно, она ждет свою порцию и все, нам с Андреем пить не хочется, но надо, Валя…

– Иван Пантелеевич! Скажите что-нибудь о маме, хорошее, – просит она.

Иван Пантелеевич поднимает свой стаканчик:

– Мы с Авдотьей Степановной проработали… – он задумывается, – так, с пятьдесят третьего… Больше восьми лет! И всегда, я, как начальник; она – как подчиненный, мы были довольны друг другом. Мы никогда не отказывали никому в помощи. Раньше так было. Вот, например: насос сломался, нет нигде; идут ко мне. Мы с Авдотьей Степановной всегда изыскивали резервы… Составляли смету, как полагается… Чтобы людям все, что нужно… Она была такой человек! Такой душевный человек! Степановна! Жди меня! – голос Ивана Пантелеевича срывается.

– На поминках не чокаются, – напоминает Валентина.

– Хай зэмля ей будэ пухом!

– Царствие небесное!

Мы пьем, молчим, хлебаем окрошку. Солнце разогнало белесое марево, жарко.

– Ах, мама! Какая благодать в мире! Такое ощущение, что тебе сейчас хорошо. Скорби нет, – говорит Валя.

– Отмучилась, – вторит ей баба Паша, – я тоже, не сегодня – завтра…

Валентина бежит за новой бутылкой. Выпиваем. Старички благодарят и постепенно расходятся. Я подхожу к Ивану Пантелеевичу:

– Спасибо Вам. Я все помню: и как про елочку пела, на демонстрации ходили… Все, все помню, – водка развязала мне язык, но, видимо, я сказала именно то, что надо. Иван Пантелеевич расчувствовался и порывисто обнял меня. Я провожаю его за калитку и мы снова обнимаемся.

Улица пуста. Я иду к оставшимся. На столе новая бутылка. Разговор становится оживленным.

– Я ему диплом написала, – рассказывает Валентина, – Егорушка, как называется? Тема… Я все время забываю…

– Да, Бог с ним…

– Нет, я просто хочу сказать…

– Давайте выпьем!

Мы снова пьем и говорим о Герберте Спенсере и его биологической теории, о Фрейде, о проблемах работы с компьютерными программами… Иван Васильевич начинает оперировать такими терминами, как «либидо», а Егорка обвиняет его в том, что он, Иван Васильевич, и ему подобные, развалили Российский флот.

– Я Андрея не узнала, – подает голос Женя, – мужик!

– Теть Жень, у Вас Алешка не меньше, – Андрюшка польщен. Он садится во главе стола, откидывается на спинку стула и доброжелательно наблюдает за нами, щурясь на солнце.

Иван Васильевич называет меня «девочкой», а мою соседку ту, что в красной кофте, – прошмантовкой. Она не обижается.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я у нее.

– Лена, – отвечает она. И мы с ней начинаем вспоминать общих знакомых. Выясняется, что я помню ее маленькой, красивой девочкой с большими глазами и золотистыми локонами… Куда что девалось?

Люба заставляет Женю закусывать, но я знаю, она не любит есть во время приема… Мы с Андреем не пьем, остальные продолжают. Лена пересаживается к Егору и ведет себя с ним, как юная невеста. Он похохатывает и зовет ее Джульеттой.

– У Джульетты какая фамилия? Монтекки, или Капулетти?

– Джульетта – Монтеки, Ромео – Капулетти.

– Может, наоборот?

– У Ромео брат был, которого убили.

– Нет, это у Джульетты брат был.

– Машенька, ты меня уважаешь, как мужчину? – лезет обниматься Иван Васильевич.

– А как же! – немедленно реагирую я, пытаясь избежать его объятий.

– Не приставай к моей сестре, ты обещал женится на маме! – Егорка ржет.

– Я не отказываюсь, – оправдывается Иван Васильевич. Он готов женится на всех нас.

– Та куды тоби стилькы! Ты на одний умрэшь! – резонно замечает Люба.

– Ура! Будем жить одной семьей, перегородим «Победу», все вскопаем, – кричит Егорка.

Я ретируюсь в дом. Мне очень жарко, на солнце 27, я хочу снять колготки. Валя бежит за мной. В доме прохладно, какой-то влажной прохладностью. Деревянные стены, отсыревшие за зиму, еще долго будут сохнуть.

– Я больше не дам им выпить, – шепчет Валентина, – превратили похороны в свадьбу!

– Бог с ними, Валя. Я хочу снять колготки.

– Я давно сняла, – она сует мне старенькое платье из шифона, – переоденься.

Я снимаю с себя тяжелые черные юбку с кофтой, колготки, надеваю легкий шифон и испытываю необыкновенное облегчение.

– Смотри, они там ждут, – предупреждаю я Валю.

– Пусть ждут, – она зевает, – я пойду отдохну. – Вот, скажи мне, я лучше Жени выгляжу?

– Тс! Тихо! – прикладываю палец к губам, – она там, – киваю на стену. – конечно, лучше, – шепчу. То же самое я сказала бы и Жене…

– Кто эти бабы?

– Алкоголички местные, – отвечает Валя.

– Что они здесь делают?

– Пьют.

«Местные алкоголички» помыли в доме полы, выстирали Егоркину куртку и футболку, помыли посуду и убрали столы. Я купила им пива и упаковку крабовых палочек, почему-то для них крабовые палочки – это уже деликатес.

В район меня сопровождала младшая, Лена. Ей 29 лет, у нее двое детей, оба мальчики. Она давно развелась с мужем, чем живет, неизвестно. Долго рассказывала об отце – коммерсанте. Чтобы сделать ей приятное, сигареты и кофе я купила в киоске, принадлежащем ее отцу.

У Лены три судимости: она угоняла машины, дралась и кого-то пырнула ножом… Я не слышала бравады в ее рассказах, но и сожаления она не испытывает, просто констатировала факты.

У меня разболелась голова, и я ничего не хотела больше, чем спать. В бутылках все-таки была не водка. Меня тошнило, я сбегала в туалет, вернувшись, упала на диван. Валентина подсуетилась заранее, постелила. Лена бережно меня укрыла старым пальто.