– Мам, ну какая ты старая! И уезжаешь ты не за тысячу верст, а всего за те же двести километров. Несколько раз в год вполне можно съездить и проведать папину могилку. А дом, пожалуйста, если хочешь не надо продавать, – Валентина понимала, что не все сразу, надо делать уступки, нельзя пугать, надо оставить возможность вернуться, а не пугать необходимостью принимать решение раз и навсегда, – ты сдашь дом квартирантам.

Вопрос окончательно решился к весне. Авдотья переехала к Натусе. Дом сдали семье беженцев из очередной горячей точки.

Сестры никак не уживались.

Натуся стала капризной. Она не торопилась подписывать бумаги о наследстве, притворясь, что не понимает того, о чем говорит Валентина. Требуя к себе постоянного внимания, она бесконечно рассказывала о своем Шурке, придумывала себе все новые и новые заболевания, ходила по соседям и рассказывала им о том, какой у нее хорошенький домок и как ее надо уважить, тогда она выберет наследника из тех, кто лучше всего постарается для нее. Весь этот свалившийся на нее почет и уважение выявили в ней неожиданно откуда взявшуюся спесь, проявлявшуюся в попытках говорить с Авдотьей в приказном тоне и несколько лицемерную религиозность. Будучи женщиной верующей, но верующей просто, по-деревенски безыскусно, Натуся, никогда прежде не нуждавшаяся в подтверждении своей веры, никогда не знавшая никаких священных книг, вдруг, полюбила когда ей читали вслух абсолютно непонятные, более того, специальные церковные тексты. Кто-то подарил Натусе несколько журналов, издававшихся, кажется, Патриархией, и она просила обученных грамоте родных, или подружек, приходивших к ней в гости, почитать ей из «священного». Читать надо было громко, нараспев, не соблюдая никаких знаков препинания. Натусино лицо при этом становилось серьезным и каким-то испуганно-благостным. Она сидела чинно сложив большие руки на коленях и слушала далекий монотонный голос, совершенно не понимая смысла, но проникаясь важностью и необходимостью происходящего. Авдотья отказалась наотрез потворствовать прихоти сестры, за что Натуся тут же обвинила ее в безбожии.

Авдотья жаловалась дочери на то, что по ее требованию на старости лет вынуждена быть в приживалках, а хуже того – в служанках у безграмотной выжившей из ума старухи.

– Проститутка неграмотная. – Гордо говорила Авдотья о старшей сестре, почему-то именно теперь вспомнив о той далекой поре, когда молоденькая Натуся согрешила с отцом своего Шурки.

– Алкашка! – Ябедничала Натуся в свою очередь. – Всю жизнь за мужем прожила. Вот он ее и держал, вот тах-то вот, – Натуся сжимала в кулак сухую, крупную по-мужицки кисть, – а теперь нету ево, Гриши-то, и она пьеть, как незнамо хто. Вчерась гляжу ее, гляжу – нет и нет. А она пенсию получила – и к Феньке. У ее самогонки-то взяла. Упилася вся и – вона, в сарайке валялась. Вот оно – образованье-то! Хуже мужика женщина пьеть, это как?

Валентина слушала эти взаимные обвинения, стыдилась соседей, наблюдавших за старушечьей сварой с внимательным любопытством, пыталась как-то увещевать, уговаривала одну, успокаивала другую, но все отчетливее понимала бессмысленность и никчемность своего вмешательства. Сестры не желали прощать друг другу.

– И как ей скажешь-то, – твердила Натуся, – никак невозможно! Я ее на приступках поймала и стала ей пенять: тах, мол и тах… А она ни в какую ни слухаить меня. Апосля и хужа того, кулаком мне стала тыкать прям в глаз: на-ко, говорит, выкуси! А чего она тычет, коли я тут хозяйка, не она. Сабе пусть потычет!

В тот раз мы с Валентиной вместе приехали и теперь сидели на неудобных табуретках в сенях, слушали молча. Время от времени переглядывались, словно обращались друг к другу за помощью, но, столкнувшись с растерянностью обращенного к себе взгляда, отворачивались поспешно и снова смотрели на Натусю.

– А сейчас-то она где? – громко спросила я, помня о глухоте Натуси.

– Хто ее знаить. Она мне не докладывается. Бывает, молчит цельными днями; а то уйдеть куды… Я ей не нянька! – Натуся замолчала, задумалась, пожевала обиженными губами, – должно, в магазин пошла, – предположила она, – перед вами хочеть показаться…

– Да, да, она знает, я Фене звонила, что мы приедем, – растерянно сказала Валентина.

– Вона! Грядеть ваша мамка! – Натуся первая увидела сквозь грязные квадратики стекла, входящую в калитку Авдотью. Она шустро поднялась с табуретки, шагнула на крыльцо и крикнула:

– Иде ты шастаишь? Тут родные до нас приехали, А нас-то – я одна, – и тише добавила, – а нашто я им…

– Иду, иду, девочки! – Авдотья заспешила к дому, на ступеньках задохнулась, остановилась, держась за перильце.

– Мама, что ты там набрала! – Валентина выскочила ей навстречу, освободила от сумки.

– Так, стол накрыть, гости у нас, – Авдотья улыбалась, подставляя щеки для поцелуев.

Наконец, все собрались в сенях, и я принялась разбирать сумку, где под буханкой хлеба, несколькими булками, банкой консервов и аккуратно установленной бутылкой, заткнутой газетной пробкой, обнаружилась целая связка бананов.

– Бананы? – удивилась я, – зачем так много, они же подгнили уже.

Авдотья неожиданно разозлилась:

– Гадость такая! Дешевле картошки витамины африканские, а эти – так вообще считай даром. Возьмите, говорит, бабушка, возьмите! Она уже собиралась, а эти – на лотке у нее валяются…

– Кто? – спросила я.

– Да продавщица, – отмахнулась Авдотья, – Надо их кипятком! Я гребую, кто их там руками хватал, какой на них заразы только нет! – Она бросила связку в таз, пошла в дом, взяла с печки чайник, – горячий, сейчас мы их…

Бананы из грязно-желтых стали бурыми, а потом и вовсе коричневыми. Авдотья, казалось, удовлетворенная санобработкой, выудила один расползающийся от прикосновения плод, стала сдирать с него кожицу. Банановая мякоть разрушалась и оплывала грязноватой густой жижей, Авдотья подхватывала ее ртом и поспешно глотала, склонившись над тазом. Покончив с бананом, она швырнула пустую кожуру в помойное ведро.

– Вот зараза! – брезгливо встряхнула кистями рук и поспешно ополоснула их в той же посудине с оставшимися бананами.

– Ешьте, – предложила Авдотья, – Натуся, иди банан съешь, – крикнула она сестре.

– Баловство это, – бурчала Натуся, вылавливая в тазу коричневый банан. – А почему он темный такой, нешто они такими растут? – сомневалась Натуся. – Как яво исть-то? Я и ня знаю.

– Кожу сними. Да, стой, дай я сама, – досадовала на сестру Авдотья.

– Что нам бананы твои, – попыталась пошутить Валентина, – мы не дети, нам бы покрепче чего-нибудь…

Авдотья торжественно извлекла из сумки бутылку самогона, встряхнула, показывая.

– Ступайте, ступайте в дом, – засуетилась Натуся, – нечего в сенях базары разводить, нешто мы не люди.

– Люди, не люди, – негромко сказала Авдотья, – у самой, небось, рюмок в доме отродясь не было, лишней тарелки с ложкой не найдешь, а туда же!

– Ба, – остановила ее я. Авдотья лишь обреченно махнула рукой.

– Нам и тут хорошо, правда, Маша, – запела Валентина, – тут и воздух свежий. На дворе теплынь, а мы – в дом. Давайте тут.

Но Натуся не желала принимать гостей в сенях.

– Хто увидеть, скажуть, что родных дальше порога не пускаем… Идитя, идитя в дом!

Сели за столом в большой комнате. Авдотья достала из старой тумбы у печки посуду. Стопки нашлись – стаканчики граненые и тарелки.

– Для городских могу и вилки подать, а мы привыкли ложками исть, – гудела Натуся.

Валентина нарезала привезенные колбасу и сыр, открыла консервы, поставила на стол, хлеб не забыла, отошла полюбоваться:

– Эх, хорошо! – сказала громко.

Натуся принесла с огорода первые весенние редиски крупные и хвостатые, зеленый лук. Авдотья сразу же отобрала у нее овощи и принялась тщательно отмывать в освобожденной от бананов миске. Я сидела у окна и тоскливо созерцала бутыль с самогоном. Организм в предчувствии отравы сопротивлялся заранее, горло сжималось, подкатывала тошнота, а нос предательски вынюхивал из окружающего воздуха сивушный дух, словно этим духом было пропитано все вокруг…