Мы взобрались по плотно слежавшемуся песку на самый гребень, и дальше был только этот оранжевый цвет, играющий оттенками на песчаных волнах.

– Никогда не думала, что может быть такая резкая граница, – сказала мама.

– Пустыня наступает, – ответил отец.

Француз посоветовал маме купить сахарскую розу, я подумала, что это растение такое, а оказалось – каменный цветок. Дожди в Сахаре – редкость, и когда вода все-таки достигает поверхности песка, ветер подхватывает влажный песок и кружит и кружит, а солнце довершает начатое ветром: вскипает влага, плавится песок и возникают причудливые окаменевшие формы, похожие на розовые бутоны. Их находят бедуины – пустынные племена, в самом сердце Сахары. Мужчины – бедуины закрывают лицо, а женщины, наоборот, не носят паранджи.

Мама купила сахарскую розу у закутанного в черный бурнус араба. Он сидел на земле, перед разложенным своим богатством и, казалось, был абсолютно безразличен ко всему происходящему вокруг него. Он не пошевелился ни разу, пока мы перебирали каменные цветы, никак не отреагировал на вопрос о цене и посмотрел на отца только тогда, когда тот протянул ему деньги. Я видела только его глаза, половину лица скрывала черная повязка, бедуин поднял сухую темную кисть и взял у отца несколько купюр, столько, сколько посчитал нужным.

– У бедуинов женщины главнее, да? – шепотом спросила я, имея в виду повязку на лице мужчины.

– Нет, просто в пустыне жарко и песок летит, – засмеялась мама.

На одну эту поездку пришлось слишком много приключений.

Когда мы возвращались, наш француз уснул за рулем, и машину понесло прямехонько на минное поле; ее остановили валуны, будто нарочно насыпанные вдоль дороги.

– Ма-ма-а! – закричала я, когда машину ощутимо тряхнуло. Нас на полной скорости бросило на придорожные камни, потом машину накренило, и она, перевалившись боком через большой валун, встала, наконец, на колеса.

Двери заклинило, но отцу удалось выбраться в окно, потом он вытащил по очереди нас. Француз настолько растерялся, что мог только бессвязно бормотать. А мне все казалось, что он никак не может проснутся.

Домой нас привезли поздно ночью полицейские; меня и маму втиснули на заднее сиденье, вместе с двумя арабками. Арабки не были похожи на других, известных мне алжирских женщин, эти не носили паранджи, их наряд состоял из слишком коротких юбок и декольтированных кофточек. Большую часть пути мама молчала, полицейские тоже молчали. Заговорила мама только после того, как женщин высадили, точнее, передали другим полицейским, я поняла, что они арестованы, на их запястьях позвякивали наручники.

Ехать стало посвободнее. И мама разговорилась. Она всегда с удовольствием общалась с арабами. Ей доставляло удовольствие удивлять мужчин своим инженерным образованием, своей манерой общаться с ними немного свысока. Полицейские тоже попали под ее обаяние.

– Гурия, – негромко сказал тот, что за рулем, другому.

– Гурия, – согласился напарник.

Отец с французом вернулись позже нас, и я слышала, как мама плакала и жаловалась отцу на то, что пришлось ехать на одном сиденье с двумя алжирскими проститутками, да к тому же еще и арестованными.

Алжирских женщин мама почти не знала. Но то, что было ей известно и то, с чем она сталкивалась каждый день, вызывало в ней не скрываемое возмущение.

– Положение женщин в обществе определяет уровень развития этого общества, – она любит повторять эту фразу, вычитанную, кажется у Ленина. – Что можно сказать об их культуре, да ничего. Если этот мальчишка, Али, с малолетства приучен воспринимать женщину, как вещь, которую можно купить, продать, сломать и выбросить, если ему никто не вбил в мозги, что можно, а чего нельзя, если к своим достоинствам он относит только свой член, потому он им и хвалится. Больше-то нечем!

Шофера, который возил нас с мамой в Оран, звали Фарух.

В Оране находилась русская школа, потому что в этом городе было много русских. Там контракт для иностранцев занимал огромную территорию – целый квартал, огороженный высоким проволочным забором.

Асфальт, многоэтажные дома и многонациональное население. Кого тут только не было: русские, болгары, американцы, французы, алжирцы, поляки, югославы, венгры. Славян вообще было очень много, и все они хорошо знали русский.

Фарух привозил нас в Оран каждую четверть, я должна была сдавать экзамены.

Он почти не говорил по-французски, но они с мамой быстро подружились и объяснялись прекрасно на смеси русских, французских и арабских слов, при этом оба эмоционально жестикулировали и, в общем, были вполне довольны друг другом.

Когда Фарух заехал за нами первый раз, он был не один, рядом с ним сидел молодой араб, а на заднем сиденье еще один.

Мы уселись на заднее сиденье. К окошку водителя склонился элегантный москвич-переводчик и начал быстро по-французски говорить Фаруху некую информацию, которая касалась, скорее всего, нас с мамой.

Он так увлекся, так быстро говорил, просто сыпал словами, так красиво двигался кадык на его длинной загорелой шее, что мне начало казаться: вот сейчас, за его спиной вырастет силуэт Эйфелевой башни…

Фарух, словно внезапно очнувшийся от молодого переводчикового очарования, оглянулся и беспомощно посмотрел на маму.

– Тут свит, Месье, не бойся, поехали. Я тебе сейчас все объясню. – Она махнула рукой вперед, показывая направление. – Оран, рус леколь.

– Оран! – воскликнул Фарух. – Уи!

Переводчик смотрел на Фаруха счастливыми глазами:

– Галя, я все ему сказал, можете ехать совершенно спокойно.

– Спасибо, Кирилл, – вздохнула мама, – доедем, и не туда ездили.

Фарух вытолкал с переднего сиденья пассажира и усадил на него маму. Так и доехали, болтая всю дорогу: мама с Фарухом, я – с двумя алжирцами. С тех пор услугами переводчика мама не пользовалась никогда.

В Оране нас обычно селили в одну из пустующих квартир какой-нибудь многоэтажки. Утром я ходила на занятия в русскую школу, сдавала экзамены за четверть. После обеда мы с мамой были абсолютно свободны, и мама занималась тем, что прокладывала новые маршруты в незнакомом для нее городе.

Она быстро осваивается, ей достаточно один раз пройти или проехать, как неизвестные доселе улицы становятся известными, и путь по ним она найдет с закрытыми глазами.

Первое путешествие по Орану мама не рискнула начать в городском автобусе.

На остановке такси стояла небольшая очередь, и мама честно пристроилась в ее хвост. Уже третья машина должна была быть нашей, когда подошли двое молодых арабов и бесцеремонно встали перед нами. Не тут-то было.

– Сэ муа! – Сказала мама и оттолкнула, сунувшихся было к дверцам арабов. Те отшатнулись, скорее от неожиданности. И пока они разевали рты, мама уже царственно уселась на переднее сиденье, предварительно толкнув меня на заднее.

– Мадам рюс? – спросил водитель.

– Рюс, – подтвердила мама и старательно произнесла адрес, – Де Мортир сансиз.

– Уи! Сава бьен!

И мы поехали на улицу Мортир, сто шестнадцать.

Говорили о Ленине, революции, и водитель утверждал, что он за коммунизм.

Мимо проплыл сто шестнадцатый дом.

– Эй, месье, вон же он – Мортир сансиз! – спохватилась мама.

– Пардон, Мадам! – таксист развернулся и подъехал прямо к искомому дому.

Они с уважением пожали друг другу руки, прощаясь.

Выброшенные женщины собираются стайками, закутанные с головы до пят в белые одеяния с капюшонами, похожие на больших грустных птиц. Их можно встретить в алжирских городах, на площадях у фонтанов. Они всегда молчаливы и ничего не просят. Подают им редко, если у брошенной женщины нет родственников, которые возьмут на себя обязанности по ее содержанию, то несчастную ждет только одно – смерть.

Законы на стороне мужчин, женщина бесправна и безграмотна. Алжирец может иметь четыре жены. На этот счет существуют всевозможные законы шариата. Но, при желании закон можно обойти. Например, надоевшей жене достаточно трижды сказать талык, и все – свободен, она может выметаться, дети остаются у отца, мать к ним никакого отношения не имеет. Одновременно освобождается место для очередной четвертой жены.