— Что сказал тот человек…

Я умолкаю, не зная, как продолжить.

— То есть, я хочу сказать, я надеюсь, ты знаешь, что я никогда ничего подобного не думала.

Лицо Картика застывает:

— Я не такой, как те люди. Я Ракшана. Высшая каста.

— Но ты тоже индиец. Они твои соотечественники.

Картик качает головой.

— Каста определена судьбой. И надо просто принять это и жить по закону.

— Но ты и сам в это не веришь!

— Я в это верю. Беда того человека в том, что он не в силах принять свою судьбу и жить по законам своей касты.

Я знаю, что индийцы несут знак своей касты, как печать на лбу, чтобы все сразу ее видели. И знаю, что в Англии тоже есть скрытая кастовая система. Какой-нибудь рабочий никогда не будет заседать в Парламенте. И ни одна женщина тоже туда не попадет. Но я никогда не задумывалась об этом.

— Но как насчет воли и желания? Что, если кому-то захочется изменить порядок вещей?

Картик внимательно оглядывает комнату.

— Ты не можешь сменить касту. Ты не можешь сопротивляться судьбе.

— Но это значит, что у вас нет надежды на лучшую жизнь. Это тупик.

— Это в твоих глазах все выглядит подобным образом, — тихо отвечает Картик.

— Что ты имеешь в виду?

— Что это дает спокойствие — когда ты следуешь пути, проложенному перед тобой, знаешь свой курс и играешь свою роль в общем движении.

— Но можешь ли ты быть уверен, что движешься правильным курсом? Что, если судьбы не существует, а есть только выбор?

— Тогда мой выбор таков: я отказываюсь жить без судьбы, — говорит Картик с легкой улыбкой.

Он выглядит таким уверенным, а я полна колебаний.

— Неужели тебя никогда не охватывали сомнения? Хоть какие-то?

Улыбка Картика гаснет.

— Да, было.

Мне хочется узнать, чего касались эти сомнения, но возвращается китаец и прерывает наши рассуждения. Мы идем следом за ним, раздвигая зловонные тряпки. Китаец показывает на жирного англичанина, с толстыми, как слоновьи ноги, руками.

— Мы ищем мистера Чин-Чина, — говорит Картик.

— А, его ищете… Я купил это заведение три года назад у прежнего владельца. И кое-кто теперь зовет меня Чином. А другие называют дядюшкой Билли. Хотите узнать вкус счастья?

На низком столике перед ним красуется чаша с опиумом. Чин помешивает густую черную массу. Он поднимает липкую, похожую на деготь каплю опиума — и та падает в деревянную трубку. Я с ужасом вижу на шнурке на его шее обручальное кольцо моего отца.

— Откуда у вас это кольцо? — спрашиваю я хриплым шепотом, который, как я надеюсь, может сойти за голос юноши.

— Симпатичное, правда? Постоянный посетитель мне его дал. Честная сделка. Обмен на опиум.

— А он сам еще здесь? Тот человек?

— Не знаю. У меня ведь не пансион, я не пересчитываю жильцов.

— Чин…

Настойчивый, но очень хриплый голос доносится из-за драной занавески. Чья-то рука просовывается сквозь висящее тряпье. Рука дрожит, нащупывая трубку с опиумом. На худых пальцах висит на цепочке изящный золоченый футляр для карманных часов.

— Чин, возьми это… Дай мне еще…

Отец.

Я отбрасываю в сторону грязную занавеску. Мой отец лежит на засаленном рваном матрасе в одних лишь брюках и рубашке. Его сюртук и пальто наброшены на какую-то женщину, растянувшуюся прямо поперек его тела и тихо храпящую. Дорогой галстук и ботинки исчезли — то ли украдены, то ли отданы в обмен на отраву. Оглушительная вонь мочи захлестывает меня, я с трудом сдерживаю тошноту.

— Отец!..

В тусклом свете он пытается рассмотреть меня, понять, кто это стоит перед ним. Его глаза налиты кровью, зрачки расширены до предела.

— Привет, — говорит он, мечтательно улыбаясь.

Горло стискивают слова, которые я не могу произнести вслух.

— Отец, пора возвращаться домой.

— Еще одну трубочку… и я буду в полном порядке. Тогда и пойдем.

Чин забирает часовой футляр и прячет его в карман. А трубку передает отцу.

— Не давайте ему больше! — прошу я.

Я пытаюсь отобрать у отца трубку, но он резко дергает ее к себе, а мне достается основательный толчок. Картик помогает мне подняться на ноги.

— Чин, зажги. Хороший человек…

Чин подносит свечу к трубке. Отец принимается курить. Его ресницы трепещут, с них срывается слеза и ползет вниз, оставляя след на небритой щеке.

— Оставь меня, детка…

Я не могу больше выносить это зрелище. Изо всех сил я толкаю женщину, сбрасывая с отца ее недвижное тело, и рывком поднимаю его с грязного матраса. Мы оба пошатываемся. Чин смеется, наблюдая за этой сценой, как за петушиным боем или еще чем-то в этом роде. Картик подхватывает отца под руку с другой стороны, и вместе мы выволакиваем его из-за занавески и ведем между валяющимися на полу курильщиками опиума. Мне так стыдно, что я вижу отца в таком состоянии… Мне хочется рыдать, но я боюсь, что если заплачу или закричу, то уже никогда не смогу остановиться.

Мы спотыкаемся на ступенях лестницы, но все-таки нам удается дотащить отца до кареты без приключений. Мальчишки честно сдержали слово. Вокруг них собралась целая толпа детей, не меньше двадцати, и все они ползают по сиденьям, а кто-то даже забрался на спину Джинджера. Холодный ночной воздух, еще недавно казавшийся мне неприятным, теперь проливается как бальзам, изгоняющий ядовитые пары опиума. Я жадно вдыхаю, пока мы с Картиком усаживаем отца в карету. Брюки Тома цепляются за дверцу и рвутся по шву. И от этого я сама как будто разрываюсь на части. Все, что я держала в себе — разочарование, одиночество, страх, подавляющая печаль, — все разом выплескивается в потоке слез.

— Джемма?

— Не… не смотри… на меня! — всхлипываю я, отворачиваясь. — Все это так ужасно… так ужасно… и во всем только я виновата!

— Ты ни в чем не виновата.

— Виновата! Если бы я не была вот такой, матушка не умерла бы. А отец никогда не стал бы вот таким! Я погубила его счастье, его жизнь! И…

Я резко умолкаю.

— И что еще? — настойчиво спрашивает Картик.

— Я воспользовалась магией, пытаясь его вылечить…

Я боюсь, что Картик рассердится, но он молчит.

— Мне невыносимо видеть, как он страдает! Но что толку во всей этой силе, если я ничего не могу сделать с ее помощью?!

Я снова заливаюсь слезами. К моему огромному удивлению, Картик осторожно отирает их ладонью с моих щек.

— Merra mitra yahaan aaiye, — тихо, напевно произносит он. — Я плохо знаю хинди, но мне понятно, что он сказал: «Иди ко мне, подруга». — Я в жизни не знал более храброй девушки, — добавляет он по-английски.

Он оставляет меня в покое до тех пор, пока слезы не иссякают. Я чувствую себя спокойной и чистой, как всегда после хорошего плача. По другую сторону Темзы Биг-Бен отбивает два удара. Два часа ночи.

Картик помогает мне поудобнее устроиться рядом со спящим отцом.

— Счастливого Рождества, мисс Дойл.

Когда мы добираемся до дома, мы видим в окнах яркий свет, — это, безусловно, дурной знак. Том ждет в гостиной. И теперь невозможно скрыть от него происшедшее.

— Джемма, где ты была до такого часа?! И почему на тебе моя одежда? И что ты сделала с моими лучшими брюками?

Картик входит в комнату, поддерживая отца, насколько это вообще возможно.

— Отец! — вскрикивает Том, приходя в ужас при виде полуодетого родителя, одурманенного опиумом. — Что случилось?

Я начинаю говорить, и слова несутся пугающим потоком:

— Мы нашли его в опиумном притоне. Он провел там двое суток. Картик хотел сообщить тебе, но мне не хотелось, чтобы в клубе узнали, это же скандал, вот я и… и…

Заслышав шум, является миссис Джонс, на ее голове все еще красуется высокий накрахмаленный чепчик, а значит, и она тоже не ложилась спать.

— Что-то случилось, сэр? — спрашивает она.

— Мистер Дойл заболел, — отвечает Том.

Взгляд миссис Джонс дает понять, что она прекрасно знает: Том лжет, но тем не менее она начинает действовать.