Одно упоминание об этом празднике вызывает у большинства людей такие драгоценные, такие сентиментальные воспоминания: высокая зеленая ель, увешанная мишурой и стеклянными шарами; тщательно завернутые в блестящую бумагу подарки под ней; гудящий в камине огонь и весело звенящие бокалы; рождественские гимны на улице, певцы в щегольских шляпах, на поля которых падает снег; чудесный жирный гусь на большом блюде, в окружении яблок… И, конечно же, пудинг с инжиром на десерт.

Отлично. Просто замечательно. Мне бы очень хотелось все это увидеть.

Вот только эта картина Рождества отстоит на многие мили от школы Спенс. Я пытаюсь соорудить маленького барабанщика из оловянной фольги, ваты и кусочков бечевки, как будто занимаюсь дьявольским экспериментом по оживлению кадавра. Наверное, монстр, созданный Мэри Шелли, не был и вполовину так ужасен, как эта глупейшая штуковина. Фигурка в моих руках и отдаленно не напоминает то, что считается самой душой рождественского веселья. Скорее, она довела бы детишек до слез.

— Нет, это невозможно, — бормочу я.

Но мне не дождаться жалости ни от кого. Даже Фелисити и Энн, мои дорогие подруги — и, собственно говоря, мои единственные подруги в этой школе, — не придут на помощь. Энн полна решимости превратить влажный сахар и маленькие гладкие палочки в точное изображение младенца Иисуса в яслях. И, похоже, она не видит сейчас ничего, кроме собственных осторожно движущихся рук. Фелисити холодно смотрит на меня серыми глазами, как бы говоря: «Страдай, страдай. Я ведь страдаю».

Нет, вместо них на мой отчаянный зов откликается мерзкая Сесили Темпл. Дорогая, дорогая Сесили… которую я мысленно называю «той, кто приносит несчастье даже своим дыханием».

— Понять не могу, что вызывает у тебя такие затруднения? Это же простейшая в мире вещь! Посмотри, я уже четырех смастерила!

Она показывает четырех барабанщиков из фольги. Они безупречны во всех очертаниях, на них крошечные шерстяные шарфы, связанные умелыми ручками Сесили, и, конечно же, они сияют сладкими улыбками и выглядят безумно счастливыми оттого, что их подвесят за шеи на рождественскую елку для бедных.

До Рождества еще две недели, и мое настроение падает с каждым часом. Мальчики из фольги, кажется, просто умоляют меня пристрелить их. И я, будто меня толкает какая-то сила, кладу уродливую игрушку на стол и устраиваю маленькое представление. Я заставляю своего барабанщика двигаться, волоча бесполезные ноги, как елейный Тини Тим мистера Диккенса.

— Благослови нас Бог, всех нас, — пищу я жалобным высоким голосом.

Воцаряется пугающее молчание. Все глаза устремлены на меня. Даже Фелисити, не отличающаяся смирением, испугана. За спиной слышится знакомое покашливание, выражающее крайнее неодобрение. Я оглядываюсь — и вижу миссис Найтуинг, ледяную директрису школы Спенс. Она уставилась на меня так, словно я прокаженная. Вот это влипла…

— Мисс Дойл, видимо, вы считаете это забавным? Смеяться над болью тех, кому не повезло в жизни?

— Я… я… нет, почему же…

Миссис Найтуинг пристально смотрит на меня поверх очков. Седеющие волосы окружают ее голову, как облако, предупреждающее о приближении бури.

— Возможно, мисс Дойл, если бы вам пришлось поработать в госпитале для бедных, сворачивая бинты, как мне довелось это делать в юности во время Крымской войны, вы бы сумели приобрести столь необходимое вам здоровое сочувствие к несчастным.

— Д-да, миссис Найтуинг. Я просто не понимаю, как я могла… — бормочу я.

Краем глаза я вижу, как Фелисити и Энн согнулись над своими изделиями, будто перед ними реликвии из археологических раскопок. Я, правда, замечаю, как вздрагивают их плечи, и понимаю, что обе пытаются не расхохотаться над моим тяжким положением. Да, вот такие они, подруги…

— За это вы теряете десять положительных отметок, и я надеюсь, что вы так или иначе проявите милосердие во время рождественских каникул в качестве покаяния.

— Да, миссис Найтуинг.

— И вы напишете подробное описание этого милосердного действия и расскажете мне, как именно оно улучшило ваш характер.

— Да, миссис Найтуинг…

— А эта елочная игрушка требует доработки.

— Да, миссис Найтуинг…

— У вас есть какие-то вопросы?

— Да, миссис Найтуинг… то есть я хотела сказать нет, миссис Найтуинг. Благодарю вас.

Проявить милосердие? Во время каникул? А не зачтется ли мне в качестве такого действия то, что мне придется терпеть общество моего брата Тома? Это ведь не так-то просто.

— Миссис Найтуинг!

От высокого голоса Сесили у меня чуть не выступает пена на губах.

— Я надеюсь, эти фигурки вполне удовлетворительны. Мне так хочется принести хоть какую-то пользу обездоленным!

Я так старательно сдерживала готовое вырваться очень громкое «Ха!», что чуть не свихнулась. Сесили, никогда не упускавшая случая поддразнить Энн и напомнить ей о ее положении в школе, и в мыслях не держит ничего такого, что относилось бы к беднякам. Чего она хочет на самом деле, так это стать любимицей миссис Найтуинг.

Миссис Найтуинг подносит безупречные изделия Сесили к свету, чтобы рассмотреть как следует.

— Это очень хорошая работа, мисс Темпл. Весьма похвально.

Сесили самодовольно улыбается.

— Спасибо, миссис Найтуинг.

Ах, Рождество…

Я с тяжелым вздохом откладываю в сторону безнадежно испорченную игрушку и начинаю все сначала. У меня горят и слезятся глаза. Я тру их, но это не помогает. Мне необходимо выспаться, но как раз сна-то я и боюсь. Уже несколько недель я постоянно вижу во сне нечто ужасное, что-то вроде угроз или предостережений. Проснувшись, я помню лишь обрывки. Небо, клубящееся красными и серыми облаками. Нарисованный цветок, роняющий кровавые слезы. Странные леса, наполненные зловещим светом. Мое лицо, мрачное и вопрошающее, отражающееся в воде. Но всегда, постоянно в этих снах присутствует ее образ, прекрасный и печальный… «Почему ты оставила меня здесь? — кричит она, и я не могу ответить. — Я хочу вернуться! Я хочу снова быть вместе с вами!» Я отворачиваюсь от нее и бегу, но ее голос догоняет меня: «В этом ты виновата, Джемма! Ты бросила меня здесь! Ты бросила меня!»

Это все, что я помню, просыпаясь каждое утро до рассвета, мокрая от пота и куда более уставшая, чем когда ложилась в постель. Конечно, это всего лишь сны. Но почему они вызывают такую сильную тревогу?

— Вы могли бы и предупредить меня, — сердито говорю я Фелисити и Энн, как только мы остаемся одни.

— Ты могла бы быть и поосторожнее, — возражает Энн.

Она достает из рукава носовой платок, посеревший от бесконечных стирок, и вытирает вечно текущий нос и слезящиеся глаза.

— Я бы не сделала ничего подобного, если бы знала, что она стоит за спиной!

— Ты прекрасно знаешь, что миссис Найтуинг подобна Богу, — вздыхает Фелисити, — находится одновременно везде. — На самом деле она и вправду могла бы быть божеством, насколько я понимаю.

Огонь, горящий в камине, бросает золотые отсветы на ее очень светлые волосы. Фелисити сияет, как падший ангел. Энн нервно оглядывается по сторонам.

— В-вы не должны так говорить, — шепчет она, заикаясь, как обычно. — О Боге вот так говорить не надо!

— А почему, собственно? — недоумевает Фелисити.

— Это может навлечь несчастье, неудачу…

Мы умолкаем, потому что хорошо знакомы с невезением, и это слишком свежо, чтобы мы могли забыть о весьма действенных силах за пределами того мира, который мы видим вокруг себя, силах, не поддающихся разумному объяснению, силах, которые невозможно понять.

Фелисити задумчиво смотрит в огонь.

— Ты до сих пор веришь в существование Бога, Энн? После всего, что мы видели?

Школьная служанка бесшумно проскальзывает по коридору, ее белый фартук четко вырисовывается на фоне унылого серого форменного платья, в полутьме мы только этот фартук и видим; сама женщина полностью скрыта тьмой. Если бы я сейчас пошла за ней и повернула за угол коридора, я очутилась бы в радостном, ярко освещенном большом холле, из которого мы только что вышли. Там множество девочек и девушек самых разных возрастов, от шести до семнадцати лет, то и дело начинают петь веселые гимны, прося Господа послать им самых замечательных мужей. Но почему-то никто не говорит о том, чтобы эти джентльмены получили замечательных жен.