— Значит, мы ничего не можем сделать, придется ждать, пока твой брат вернется.

— Ты хочешь сказать, что бросил моего отца в таком месте?

— Мне ничего другого не оставалось.

— Отец — это все, что у меня есть. Отвези меня к нему! — прошу я Картика.

Он резко качает головой.

— Об этом и говорить не приходится. Поля Блугейт — не такое место, где могут появляться леди.

— Значит, я сама туда отправлюсь, без тебя!

Я стремительно бросаюсь к двери. Картик хватает меня за руки.

— Ты хоть понимаешь, что может с тобой случиться там?

— Мне придется рискнуть.

Мы с Картиком стоим друг против друга, злые и взволнованные.

— Я не могу оставить его там, Картик!

— Очень хорошо, — смягчается он. Потом окидывает мою фигуру бесцеремонным взглядом. — Только тебе придется позаимствовать одежду у брата.

— О чем это ты?

— Если тебе так уж нужно туда отправиться, тебе придется переодеться мужчиной.

Я несусь вверх по лестнице, надеясь, что не разбужу бабушку или кого-нибудь из слуг. Одежда Тома — полная загадка для меня. С огромным трудом я раздеваюсь, расшнуровав корсет и сбросив многочисленные нижние юбки и длинную сорочку. Когда все это падает с меня, я облегченно вздыхаю. Потом натягиваю брюки Тома поверх своих шерстяных чулок и выбираю рубашку и сюртук. Они садятся на меня довольно плотно. Я высокая, но не такая тощая, как Том. Но, в общем, получается не так уж плохо. Зато очень трудно оказывается спрятать волосы под шляпу. Они то и дело пытаются вырваться на свободу. И ботинки Тома не желают держаться на моих ногах; мне приходится набивать в них кучу носовых платков, потому что ступня у Тома на добрый дюйм длиннее моей, да и в ширину чуть ли не вдвое больше. В результате я иду, как пьяная.

— И как я выгляжу? — спрашиваю я, спустившись вниз.

Картик фыркает:

— Как некто такой, кого не пропустит ни один хулиган в восточном Лондоне. Подождем возвращения твоего брата.

— Я не оставлю своего отца погибать в опиумном притоне, — решительно заявляю я. — Подгоняй карету.

С неба падает легкий снежок. Он покрывает гриву Джинджера тонким слоем серебристой пудры, пока мы медленно едем через трущобы восточного Лондона. Ночь стоит тихая и холодная. Воздух обжигает легкие. Узкие грязные проулки вьются между старыми обветшавшими зданиями, согнувшимися, как попрошайки. Покосившиеся печные трубы торчат на мокрых крышах, их погнутые металлические навершия похожи на кривые железные руки, в мольбе воздетые к небесам, — они словно умоляют о надежде, о том, чтобы кто-нибудь заверил их: эта жизнь — не все, что им дано узнать.

— Надвинь шляпу пониже на лоб, — требует Картик.

Даже в такую ночь, в такой мороз на здешних улицах полно людей; они пьяны, они громко разговаривают, ругаются. Тройка мужчин, стоящих в открытых дверях распивочной, таращится на мою дорогую одежду, на Картика, сидящего рядом со мной.

— Не смотри на них, — предупреждает Картик. — Старайся вообще ни на кого не обращать внимания.

Вокруг нас роятся мальчишки-беспризорники, выпрашивая подачку. Один твердит, что у него дома больная сестренка; другой предлагает за шиллинг почистить мои ботинки. Еще один, мальчишка лет одиннадцати или около того, знает некое местечко, куда мы могли бы заглянуть и где к нам «будут очень добры», причем так долго, как мне захочется. Он не улыбается, не проявляет никаких чувств. Он просто предлагает услугу, как тот парнишка, который готов почистить ботинки.

Картик достает из кармана шесть монеток. Они блестят на черном фоне его шерстяных перчаток. Глаза мальчишки округляются, это хорошо видно даже в темноте.

— Три шиллинга тому, кто присмотрит за этим экипажем и лошадью, — говорит Картик.

К нему разом бросаются трое мальчишек, обещая растерзать в клочки любого, кто только посмеет приблизиться к экипажу такого замечательного джентльмена.

— И три шиллинга тому, кто может проводить нас к Чин-Чину, так, чтобы никаких неприятностей по дороге, — добавляет Картик.

Мальчишки затихают. Наконец грязный беспризорник в изодранной одежде и ботинках, изношенных до дыр, хватает оставшиеся монетки.

— Ну, знаю я Чина, — говорит он.

Остальные смотрят на него с завистью и презрением.

— Сюда, джентльмены, — говорит мальчик.

Мы вслед за ним углубляемся в путаницу проулков, насквозь мокрых и продуваемых ветром, несущимся со стороны доков неподалеку. По мостовой шныряют жирные крысы, столбики для привязи лошадей указывают на небо, словно на что-то намекая. Несмотря на резкий ветер и поздний час, здесь тоже полно народу. Ведь как-никак Рождество, и люди толпятся и у распивочных, и просто на тротуарах, веселясь на свой лад, некоторые уже настолько пьяны, что валяются на земле.

— Вот тут, пришли, — говорит мальчик, когда мы добираемся до лачуги, возведенной в крошечном дворе.

Беспризорник проталкивается сквозь покосившуюся ветхую дверь и ведет нас вверх по крутой темной лестнице, где воняет сыростью и мочой. Я обо что-то спотыкаюсь и вдруг понимаю, что это тело.

— Это старина Джим, — сообщает мальчик, ничуть не обеспокоившись. — Он вечно тут валяется.

На втором этаже перед нами возникает следующая дверь.

— Вот, добрались. Тут Чин-Чин. Эй, добавьте немножко за хлопоты? — просит беспризорник, протягивая руку ладонью вверх в надежде получить еще денег.

Я кладу в его руку еще два шиллинга.

— Счастливого Рождества, приятель.

Мальчик исчезает в темноте, а я стучу в покрытую толстым слоем грязи и копоти дверь. Она открывается со скрипом, и я вижу древнего китайца. Тени под его глубоко сидящими глазами делают старика похожим скорее на привидение, чем на живого человека; но тут он улыбается, демонстрируя зубы — темно-коричневые, как сгнившие фрукты. Он жестом предлагает нам последовать за ним в комнату с низким потолком; комната набита битком. Вокруг я вижу тела, тела… Люди лежат на полу, глаза полузакрыты; кое-кто бормочет себе под нос, произнося длинные цепи слов, не имеющих никакого смысла. Пустая речь прерывается долгими паузами или слабым смехом, от которого мороз идет по коже — за этими звуками ощущается полностью опустошенная душа… Моряк с кожей темной, как индийские чернила, свернулся в углу и спит. Рядом с ним — мужчина, который выглядит так, словно он уже никогда не проснется.

От паров опиума у меня слезятся глаза и першит в горле. Опиума в воздухе столько, что будет настоящим чудом, если мы выберемся отсюда, не одурев сами. Я прижимаю к лицу носовой платок, чтобы дышать через него.

— Смотри под ноги, — предупреждает Картик.

Несколько хорошо одетых джентльменов собрались вокруг опиумной чаши и замерли в ступоре, с открытыми ртами. Над ними висит веревка, протянутая через всю комнату, а на веревке болтаются выцветшие тряпки, изображающие занавес, от них воняет прокисшим молоком.

— С какого ты корабля, юнга? — слышится голос из темноты.

Чье-то лицо возникает в круге света. Это индиец.

— Я не матрос, — отвечает Картик. — И не юнга.

Моряк-индиец смеется. От угла его глаза через всю щеку тянется уродливый шрам. Я содрогаюсь при мысли о том, как он мог получить такой шрам и что могло случиться при этом с его товарищами… Моряк нащупывает кинжал, висящий у него на поясе.

— Так ты — дрессированная собака англичан?

Он тычет в мою сторону кинжалом. И издает лающий звук, который переходит в хриплый смех, а потом — в ужасающий кашель; на ладони, которую индиец подносит ко рту, остается кровь.

— Англичане, — он выплевывает это слово. — Из-за них мы живем вот так. Мы — их собаки, ты и я. Собаки. Чего бы они ни обещали, верить им нельзя. Но опиум Чин-Чина делает мир слаще. Кури, друг мой, и ты забудешь о том, что они с нами делают. Забудешь, что ты — собака. Что ты всегда будешь собакой.

Он показывает концом кинжала на липкий черный шар опиума. Моряк готов превратить в дым все тревоги и уплыть в забвение, где он никому не подчиняется. Мы с Картиком движемся дальше сквозь клубы дыма. Китаец ведет нас в крошечную комнатку и просит немножко подождать, а сам исчезает за тряпкой, которой занавешена очередная дверь. Картик крепко сжимает зубы.