— Правда? — я снова поддразниваю ее. — Что знает о любви юная Луиза?

— Много чего.

— Неужто?

Она медлит, прежде чем представить доказательства.

— Мой отец до сих пор любит мою мать.

— Вот об этом самом я и говорю. Вы сказали, что ваш отец любит мать. Но почему вы не сказали: «Мои родители любят друг друга»? Потому что в любви нет равенства. В ней нет науки, нет формулы. Одна сторона любит сильнее, чем другая. Отсюда боль.

— Нет.

— Нет?

— Я сказала, что мой отец любит мать, потому что моей матери больше двадцати лет как нет в живых.

Я оборачиваюсь к ней.

— Вот именно в этом беда любви, Луиза. Именно в этом. Любимые то и дело умирают от нас.

Мы идем дальше, решительно щелкая подошвами. Впереди уже виден парк. Я думаю о своей птице и о том, как она примет чудовищное лицемерие, совершенное мной против любви. Я беспокойно подбираю новую тему для беседы.

— Теперь я хочу вас спросить, — говорю я.

— Вы?

— Разве это не справедливо?

— Хорошо, — соглашается она, серьезно кивая головой.

— Вы всегда суете во все нос, когда убираете комнаты?

— Да.

— Зачем?

— Зачем? — она удивлена. — А вы бы не стали?

— Нет. Мне неприятно даже подумать о том, чтобы дотронуться до чужих вещей. И, наверно, мне просто не интересно. Но вы за столько лет, должно быть, открывали удивительные вещи.

— Ни один номер не был таким удивительным, как ваш.

— А! Потому-то я и дождался повторного визита?

— Да.

— Неужели все остальные действительно так скучны?

— Не то чтобы скучны, но не похожи на вас.

— Теперь мало кто похож на меня, — говорю я.

Когда мы подходим к Брайант-парку, я вытягиваю шею. Что, если ее здесь нет? Как искать одного отдельного голубя в целом Нью-Йорке? Я так мало знаю о том, как она проводит время, когда меня с ней нет. С кем летает, что видит.

— Почему Брайант-парк? — спрашивает Луиза. — В Нью-Йорке много парков с голубями, гораздо ближе.

— Да, — отвечаю я рассеяно, думая о встрече с моей птицей. Я осматриваю небо над головой. — Много.

Мы стоим у юго-западного входа.

— Там работает мой отец, — говорит Луиза, указывая на библиотеку за парком.

Я смотрю.

— Он библиотекарь?

— Нет. Он ночной сторож.

— Еще лучше. Он, значит, бродит среди книг совсем один?

— Один, если я к нему не прихожу.

— Вам повезло. Вот откуда в вас такое любопытство.

— Должно быть, так, — отвечает она, улыбаясь.

Мы входим в парк.

— Вы не могли бы устроить меня на этой скамье? Видите там человека с большим носом?

— Нет. О, это вы о бюсте?

— Да. Оставьте меня там и потом, если вам не трудно, отнесите эти орешки к фонтану. Они любят там кормиться. И, спасибо вам, Луиза. Большое спасибо.

Она подводит меня к скамье рядом с Гете и помогает сесть.

— Спасибо, — опять благодарю я.

Она поворачивается, чтобы отойти, но не успевает. Я останавливаю ее.

— Луиза, голос, который вы слышали — мог это быть голос вашей матери?

— Не знаю. Я никогда не знала своей матери.

— Понимаю. Но мог?

— Все возможно.

— Да, — улыбаюсь я, — почти все.

— Вот как работает ваше устройство? — спрашивает она. — Позволяет говорить с умершими?

— Может быть.

— Но как это возможно? Пожалуйста!

— Вам никогда не рассказывали про бедную кошку, которую сгубило любопытство?

Она смотрит в землю. Ее глаза прожигают щебенку, как будто она отводит от меня свою ярость.

— Пожалуйста, — повторяет она.

Я колеблюсь в поисках выхода.

— Это возможно, то есть возможность существует, вернее, возможно все — ну, например, в некотором роде… ох, не знаю, как объяснить.

Она согласно кивает.

— Ладно. — Я оглядываю парк. — Это старая идея, заимствованная, должен признаться. Идите сюда, я вам шепну, не то мой брат придет в ярость.

— Не знала, что у вас есть брат.

— Мы вместе работали над тем устройством. Ему не понравится, что я о нем рассказываю.

— Расскажите, — снова просит она.

И я сдаюсь. Она склоняется ко мне, подставив ухо. В него я шепчу тайну своего последнего изобретения, нашего последнего изобретения — изобретения, которое снова изменит мир, как только будет закончено. Я старюсь объяснять не слишком подробно.

Проходит минута.

Я сажусь прямо. Она опять кусает губы.

— Правда? — вот и все, что она спрашивает.

— Да.

И она улыбается знакомой улыбкой: что творят с нами чудеса. Она отворачивается, идет к фонтану, откинув голову, следя за птицами в небе. Капюшон соскальзывает с ее головы. В Брайант-парке мороз, и от облаков в небе становится еще холоднее. Мимо меня проходят три одиноких дельца, срезающие через парк дорогу к «Ай-эн-ди» на Шестой авеню. Никто не задерживается в парке. Ветер срывает ледяные кристаллики с наметенных сугробов, так что каждый порыв ветра режет мне щеку словно мокрым стеклом. Я наблюдаю за Луизой. Сперва она рассыпает арахис очень медленно, выпуская из горсти по одному-два орешка зараз, будто Гретель, отмечающая дорожку к дому. Но когда собираются птицы, она начинает сыпать корм щедрее, метать горстями. За несколько секунд она оказывается в центре безумного торнадо, серые и лиловые голуби наполняют воздух. Чем меньше она движется, тем ближе подлетают к ней птицы. Они кивают головками. Почти все собрались. Тот, с покалеченной лапкой, и те, что будто купались в пережаренном масле. И красавцы тоже. Некоторые и не смотрят на корм, танцуют, кланяясь и приседая перед подругами.

Я пробую позвать. Мне не хватает дыхания, и зов разносится не слишком далеко, зато разрывает холодный воздух:

— Хуу-ху. Хуу-ху.

Я жду. Пары и семьи проходят мимо, ускоряя шаг. Я снова проверяю, что у меня за грудиной. Не там ли она? Конечно, нет. Птицы не живут в грудной клетке у людей. Я до того схожу с ума от беспокойства, что пропускаю ее появление.

— Стало быть, любовь уничтожает, а мысль создает? — спрашивает она.

Она застает меня врасплох.

— Я говорил о человеческой любви, само собой, а не об идеальной привязанности между человеком и птицей.

— Никола, — говорит она.

Я отрываю подбородок от ладоней.

— Милая.

Налетает ветер, и парк расплывается у меня перед глазами.

— Я так волновался за тебя, — говорю я.

— Да.

Когда я однажды попытался объяснить ей, что такое «волноваться», она, выслушав мое описание, сказала: «Думаю, птицы этого не делают». Конечно, нет. Птицы не испорчены беспокойством, этим серьезным несовершенством, отягощающим людей, удерживающим нас от полета.

Она снова пристраивается на голову Гете.

— Ты плохо выглядишь, Нико.

Я мог бы сказать то же самое о ней. В ее глазах какая-то усталость, и перья в беспорядке. Я молчу, но это ничего не значит. Она слышит, как я это думаю. И прощает, кивая.

— Так горничная включила новую установку? — спрашивает она.

— Да.

— Я не знала, что она готова.

— Она не готова. Девушке повезло, что ее не убило.

— Я сомневалась, что она будет работать. Если честно, я не была уверена, что она существует.

— Да, наверно, я тоже. Конечно, я допускал такую возможность, — говорю я.

— Все возможно, — напоминает она.

— Все? — спрашиваю я.

— Нет, Нико. Люди все еще не могут летать.

Это наша с ней старая шутка, и никто из нас не смеется ей. Она слетает на скамейку рядом со мной. Позволяет бережно посадить ее на локоть, тот, что у сердца. Мы оба смотрим на поэта, на мощную голову энциклопедиста.

— Отворите пошире ставни, — говорит она, — больше света.

— Откуда это? — спрашиваю я.

Слова кажутся знакомыми.

— Его последние слова.

— Гете?

— Да.

— Верно.

Хотя я начинаю удивляться, зачем она это сказала. Я понимаю, что не стоит этого делать, но все равно задумываюсь над вопросом, ответа на который знать не хочу.

— Зачем?

— Может быть, в комнате было темно.