На мгновенье я готов объяснить, что произошло между мной и Джонсонами, как я чуть не потерял сердце. Но я останавливаю себя. Прикусываю язык. Что произошло между мной и Джонсонами? Почти невозможно собрать заново столь тонкие эмоции, тайны дружбы, биение сердечной боли.

— И вот в 1899-м я перебрался в новую лабораторию. В Колорадо. В Колорадо-Спрингс.

— В Колорадо, — подтверждает она, — я никогда не бывала.

— Ну, там красиво, хоть и грязновато. В первый день, выйдя из повозки, я тут же провалился в колею, такую глубокую, что там вполне мог потеряться ребенок. Меня с удивительной скоростью засасывало в грязь, а когда я стал выбираться, то понял, что колорадская глина твердо заявила свои права на мой правый ботинок. Унося на себе солидную порцию бульвара, я вырвался, оставив позади свой оксфордский ботинок и вступив в отель «Альта-Виста» босым. Я хочу сказать, там было превосходно. Я закрепил за собой кусок прерий и первым делом выстроил сарай с разборной крышей. Он стоял точно на восток от школы слепых и глухих — самое подходящее место.

— Чем вы там занимались? — спрашивает она.

Я улыбаюсь ее вопросу. Прохожу несколько шагов, прежде чем ответить:

— Молниями.

— Молниями? — в ее голосе сквозит удивление. — Не думала, что их пришлось изобретать.

— Ну, а вы знакомы с кем-нибудь еще, кто делал бы молнии?

— Нет.

— Я так и думал.

— Кроме матери-природы, — быстро добавляет она.

— Ну, да, кроме нее.

— Расскажите.

Мы расходимся с процессией из семи или восьми монахинь: их выдают черные одеяния и простые зимние пальто.

— Это было как будто вырвалась на волю невидимая конница, — говорю я ей. — Земля содрогалась. Я чувствовал ее дрожь. Я крикнул своему ассистенту Зито: «Я готов! Замыкай цепь!» И он замкнул. И медный шар, поднятый высоко над крышей лаборатории, стал собирать посланный Зито заряд, пока не собрал столько, что привлек внимание ионосферы Земли. Вообразите, Луиза. Совершенно роскошная молния ударила в небо над лабораторией и текла, текла, вырезая волшебные светящиеся зигзаги.

— Наверно, опасно?

— Так и было. Ужасно, — уверяю я девушку. — Я принял меры предосторожности: наклеил на подошвы ботинок шесть слоев пробки, так что мог безопасно наблюдать молнию, но волосы у меня встали дыбом от такого количества электричества. Кожа пошла мурашками. Молния выгнулась дугой по небу. Я поднял руки. Молния покачивалась, и я вместе с ней, пока, так же внезапно, как ударила, она не исчезла. Я был в ярости. «Нет, нет, Зито, нет!» — орал я, как никогда еще не орал на беднягу Зито. «Я же сказал, не размыкай цепь!» — и, возвышаясь на своих пробковых каблуках, я отбросил беднягу от механизма. И только тогда заметил — цепь оставалась замкнутой.

— Что же случилось?

— Тут же зазвонил телефон. Я ответил. «Что вы такое делаете, бога ради?» Они были очень сердиты. «У нас здесь перегорели динамо, и весь город остался без света». Ох, что они мне наговорили! Видите ли, это звонили из электрической компании.

— Ага, так тогда в отеле был не первый раз, когда вы оставили без света сотни людей.

— О, небеса, нет. Конечно, не первый.

— Так вы создали молнию?

— Да. И я думал: если я могу сделать молнию, может быть, я смогу управлять погодой, помогать фермерам.

— Очень умная мысль.

— Умная, но неверная. Молния не вызывает дождя. Все гораздо сложнее.

— А, — говорит она. — А все-таки вы сделали молнию. Единственный, кого я знаю, кто может такое.

Воспоминание о близости молнии придает мне силы. Я продолжаю разговор.

— Вскоре после того я стал получать сообщения с Марса, и тогда начались неприятности.

— С Марса? — она выдавливает слово так, будто планета застряла у нее в горле.

— Сначала я хотел поговорить с Парижем, но Париж — это так скучно в сравнении с Марсом. Я уже бывал в Париже. Так что я каждую ночь нацеливал антенну передатчика в небо. В Колорадо такие тихие ночи. Ничто не мешает. Я посылал сообщения к красной планете.

— И что вы им передавали?

По ее тону я чувствую, что ее доверие несколько подорвано. Марс становится камнем преткновения для всех — кроме меня.

— Я посылал им последовательность сигналов, которую, на мой взгляд, можно было распознать как искусственную, в которой даже марсианин мог распознать сообщение. Я посылал эту последовательность каждую ночь и потом, свернувшись у приемника, ждал ответа. Это были удивительные ночи, Луиза, ясные и холодные. Я был как во сне, так что, когда пришел ответ, не могу сказать, чтобы удивился.

— Ответ?

— Да.

— Вы говорили с марсианами?

— Общался. Не могу назвать разговором обмен простыми повторяющимися сигналами.

— Вы общались с Марсом?

— Да, — говорю я ей и не отвечаю на ее улыбку. В воспоминаниях есть свои темные пятна.

— И что сказали марсиане?

— Это было общение другого рода. Более низкого порядка.

— Низкого порядка… — повторяет она.

— Да. Деликатный вопрос. Трудно объяснить.

— О, понимаю, — говорит она.

Я смотрю себе под ноги. Мои руки и уши уже прочувствовали холод. Заголовки гласили: «ТЕСЛА ЗАШЕЛ СЛИШКОМ ДАЛЕКО?» и «ИЗОБРЕТАТЕЛЬ БЕСЕДУЕТ С МАРСИАНАМИ?». Вопросительный знак в заголовках нависал надо мной. Я, когда-то считавшийся лихим холостяком, гением, быстро превращался газетами в вопросительный знак, в расхожую шутку, в сумасшедшего ученого. Я должен был предвидеть, что намек на общение с другой планетой — слишком сложная идея для понимания газетчиков.

— Надо быть осторожней с тем, что слышишь, — предупреждаю я ее.

— Но ведь человек не может не слышать того, что слышит.

— Пожалуй, нет. Я хотел сказать, надо быть осторожнее, рассказывая о том, что слышал. К тем, кто слышит что-то, неслышное другим, относятся без особого снисхождения.

Луиза вдруг останавливается. Наклоняется ближе, крепче сжимает мой локоть. Мне приходится немного выпрямиться, отстраняясь от нее.

— Мистер Тесла, — очень медленно говорит она. Дышит мне в щеку. — Я что-то слышала.

— Что?

— Говорила женщина, — говорит она шепотом, как на исповеди.

Глаза ее широко открыты, под зрачками видны широкие полоски белков. Мы стоим, уставившись друг на друга.

— Аппарат? — спрашиваю я.

Она кивает — да.

Я поднимаю руку к подбородку — так мне лучше думается.

— Кто это был?

— Я вас хотела об этом спросить.

— Ну, что она вам сказала?

— Какую-то бессмыслицу, как обрывки фраз, которые остаются от сна, в них ничего не понять. Не вспоминается.

Я не знаю, что сказать, и снова шагаю вперед.

— Женщина?

— Да, — говорит она, — но, может, я просто слышала голос из коридора.

— Может и так, — соглашаюсь я, хоть и вижу, как она наблюдает за моей реакцией. Я улыбаюсь, давая ей понять, какого я мнения о теории голоса из коридора.

— Почему вы не остались в Колорадо?

— К чему этот вопрос?

Она вздыхает.

— Просто гипотеза о том, что за голос я слышала.

— Чей?

— Сначала скажите, почему вы уехали.

— Я часто сам себя об этом спрашивал. Время, проведенное в Колорадо, было чистейшими годами изобретений. Возможно, это из-за снега или от одиночества. В моих прериях все было идеально.

— Я знаю, почему вы вернулись в Нью-Йорк.

— Вот как? Скажите.

— Ради нее.

— Катарины?

— Да.

— Луиза, вы неизлечимы. — Я скашиваю на нее взгляд. — Хотя в одном вы правы. Когда станут подводить итог моей жизни, наверное, так и скажут. «Он вернулся в Нью-Йорк ради любви». Но позвольте вас заверить, что я вернулся не ради Катарины.

— Вы ее не любили?

— Она была женой моего лучшего друга.

Луиза кусает губы.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Любовь — не обязательно то, что думают о ней люди. Она отвлекает мысли, а я всегда считал мышление гораздо более благодарным занятием, чем любовь. Любовь уничтожает. Мысль создает.

— Любовь тоже может создавать.