Потом пришло коротенькое письмецо от него: услышал о твоем горе. По себе знаю: чтобы выжить, остается только одно — забыться в работе. Пиши, как можно больше, пиши!

И вот итог. Только что программа РТ показала одно из последних интервью с Виктором Петровичем, в котором он сказал: «К сожалению, слово мое помогло народу очень мало…»

И это притом, что у Астафьева доносить слово возможность оставалась всегда.

НТВ тут же не преминуло показать небольшой сюжетец, в котором Виктор Петрович негромко и проговорочкой вроде пустил матерщинку… Зачем? Зачем?!

Тем более, что в следующем выпуске они же дали довольно длинный отрывок из интервью, в котором он говорит: была бы возможность прожить жизнь заново — ничего бы не хотел изменить. Только бы маму оставил…

Оставил жить бы, имеется в виду, — перед этим сказал, что мама в двадцать девять лет утонула в Енисее, прямо напротив дома…

Вот и сложи все это.

Позвонить батюшке Ярославу? Шипову.

Еще недавно мы с ним бились за «писательский» храм, в котором он стал бы настоятелем и в котором можно было бы поминать усопших наших собратьев, так много в жизни грешивших…

С этой идеей я так надоел Владыке Арсению, что в последний мой приход к нему с год назад, увидев меня в дверях своего кабинета, он закричал совсем по-мирски:

— Некогда, Гарик, некогда!.

Даже не «Гарий» — что уж там о «Гурии» толковать.

Такие наши дела.

Светлая вам, Виктор Петрович, память!

Жалею теперь, что не поехал, когда имел такую возможность, в Овсянку — послал балабона и перебежчика Ступенко… не слишком был щедр?

Или же — слишком горд?..

Не исключаю — как и в случае с Леонидом Леоновым, когда решил сделать подарок Саше Труфанову, — просто глуп.

Давно говорил, может быть, — уже и писал об этом не раз: что существует очень большой разрыв между высокими требованиями горского «кодекса чести» и тем, как он исполняется в обыденной нашей жизни. И так было всегда.

Только что Юнус подтвердил это в своем «Милосердии…», там так: «Правда и то, что мой русский кунак, тоже давно ставший нашим не только для меня, но для многих, кто дружески зовет его на наш лад Гаруном либо Гиреем, — кунак этот часто с печальной усмешкой говорит, что нет на белом свете других таких „ножниц“, такого несоответствия между заявкой на идеал, который содержит кавказский „кодекс чести“ и тем, как мои соплеменники блюдут его… Пожалуй, не смог бы простить ему этих обидных слов, если бы точно такие же он не говорил в глаза своим сородичам — казакам, более того — атаманам.»

Но вот на днях перечитывал — целенаправленно, имея в виду работу над романом Юнуса — «Записки о Черкесии» Хан-Гирея, и наткнулся на такие строки: «Отчаяннейший из наездников подъезжает к аулу и там, расспрашивая какого-нибудь мальчика о чем-нибудь, роняет плеть и, когда мальчик подает ему эту вещь, то, схватив его за руку, ускакивает; и дабы не могли его перед этим подозревать в подобном смысле, поджимает одну ногу под лопаткою коня, отчего послушный его товарищ, уже к тому приученный, начинает прихрамывать, что, видя, разумеется, мальчики не боятся подойти к наезднику, сидящему на хромой лошади, не подозревая в нем своего злодея-похитителя.»

Правда, — ну, какое грустное (да так и просится — гнусное) дело: ведь по этому самому кодексу, на котором его с детства воспитывают, мальчик просто обязан подойти и помочь, старшему. А подошел, и — наказан. Тут же он становится жертвой соблюдения «адыгэ хабзэ». Бедные мальчики!

Всегда помнится эта история с мальчиком, встретившим вечером всадника и, когда тот дорогу показать попросил, проводившим его до места. С мальчиком, ставшим по этикету добровольным спутником — хагреем.

Также по этикету наездник потом должен отпустить мальчика, сказав, что он свободен…

Но наездник забыл об этом, а когда вышел утром из кунацкой, увидел у двери дрожащего от холода мальчика: он всю ночь тут и простоял.

— Что ты здесь делаешь? — удивился наездник.

А мальчик послушно произнес:

— Я думал, что я тебе еще нужен.

Бедные наши доверчивые мальчики, которых мы делаем заложниками высоких нравственных правил, которые им привили…

Но мы их потом нарушаем с удивительной легкостью. Они — расплачиваются.

Когда в Ижевске я спросил Игоря Красовского, внука Калашникова, о причине размолвки деда с его дочерью Еленой, мамой Игоря, он сказал: «Дед вырастил ее комсомолкой. Она такой и осталась. Не может приспособиться. У деда опыт больше: он приспособиться смог.»

Очень емкое определение того, что со многими и многими семьями происходит, в том числе и с нашей произошло: когда Георгий наш восстал против профессора-взяточника, я не поддержал его. Время было уже такое, что на это надо было жизнь положить, как говорится.

Тогда он еще готов был это сделать.

Но я-то — уже нет.

Разве не в этом трагедия тех же «скинов» — кто, как не мы, внушал им идеи добра и правды, которые сами мы давно продали?

А любопытное это дело: от знаменитого, увешанного орденами, Конструктора до этих мальчишек…

Надо поискать это место в его книге, когда он говорит, что и седой генерал, может, мол, оставаться мальчишкой… Оно ему очень нравится, это место.

Только и всего?

И только ли «кавказские» — эти «ножницы»?

Ну, вот — здесь можно и без текста обойтись: обо всем говорит сам заголовок.

Сидел в своем номере, наслаждался не только одиночеством, но еще и сознанием, что здесь-то его всегда можно будет продлить, по крайней мере, в течение тех трех недель, которые предстоит тут провести. Вглядывался в знакомый вид за окном: побитая первой ржавчиной листва старых лип, на одной из которых, у самой макушки пристроился идеально круглый шар омелы, за липами купы деревьев позеленей и над ними сильно зажелтевший край ближних гор… как это там? Мол, утром смотри на горы, а вечером — на воду, и душа твоя будет пребывать в мире и спокойствии.

Но дело в другом: душа в мире, потому что вернулся в любимые места, о которых столько когда-то написал, оказался в хорошо защищенном прошлом, где так тепло и уютно…

На первый взгляд здесь много перемен, самых разных.

Под вывеской милиции пониже на стене висит ящик вроде почтового, на нем надпись: для обращений граждан, их вынимает лично начальник отдела… как на Дворце дожей в Венеции, а? Там, правда, было так: анонимные обращения не рассматривались, а за клевету автор письма мог и схлопотать… Это что — уже тоска по настоящей демократии?

По дороге в Дантово ущелье коснулся ладонью знакомого камня с арабской вязью: два века назад поставили на том месте, где умер возвращавшийся из Мекки знатный черкес… Хотел вспомнить его имя, стал оглядываться туда и сюда, но таблички с подробностями его жизни теперь не было… утащили, потому что была из дефицитной теперь бронзы? Сбил какой-нибудь «Вася», который «здесь был»?

Как «приписной черкес» — выражение Аскера Евтыха, светлая ему память! — решил, что надо непременно поговорить об этом с главным врачом, с Игорем Викторовичем. Пока его нет, маленько приболел, и когда молоденькая, но чрезвычайно строгая от понимания всей значимости возложенных на нее обязанностей секретарша сказала мне об этом сквозь зубы, хотел было, как в давние времена молодости пошутить: «Как?! — сказать на полном серьезе. — Опять приболел и снова — без меня?!»

Как в том анекдоте про купца Епишкина: не пойму-ут!

На ступеньках ведущей к бювету с минеральной водичкой галереи, где местные травницы раскладывают на тряпицах сухие пучки, а мужички, лесные копатели, на каменный пол кладут рядом со своими замызганными рюкзачками еще живые клубни мандрагоры или тяжелые обрубки адамова корня, увидал бабушку с нехитрым товаром: груши кучками, россыпь каштанов и букетики цинний разного цвета…